от уха до уха. Все это было явственно написано на лицах у тех и у других. В то время как женщинам цивилизация прибавила женственности, мужчинам она поубавила мужественности.
А потому Пепе с безмятежной улыбкой предложил Гедвике руку.
— Извини, — прошептала Гедвика и повернулась к зеркалу.
Пепе так и остался стоять с полусогнутой рукой.
Женщины переглянулись. Мужчины тоже.
Гедвика ладонями прижала к вискам короткие черные волосы. Она любила глядеть на себя в зеркало. «Глаза могли бы быть чуточку побольше», — решила она. Короткие волосы отливали глянцем, еще ярче блестели темные глаза, аккуратный нос, в изгибе мягких губ — затаенная печаль. Черная кружевная блузка, иссиня-зеленая, очень короткая юбка, дымчато-серые чулки, желтые с черным туфли, черная с желтым сумочка.
А еще что?
Такого она себе еще не позволяла. Правда, Пепе тем временем уже опустил руку, но все еще стоял посредине мраморного квадрата. Она видела его в зеркале, видела и глядевших на них людей.
До чего же это было похоже на цветные фотографии, висевшие в каморке за опоросным отделением. И она была похожа на них — с той лишь разницей, что именно сейчас осознала это.
Миру нужны свои пропорции, так же как картине нужна дистанция. Иначе он съеживается в карикатуру, становится одним лишь большим носом, одним оскорбленным подбородком. Гедвике пришло в голову, что это сжатие мира, очевидно, имеет определенный предел, а затем мир, наоборот, начинает расти по мере уменьшения пространства. До человеческого желания чего-то доброго. До одного желания в одной голове.
«Это дерзость, — подумала она и обернулась. — И вообще: вправе ли я прийти так, как пришла? Тайно? Переодетой?»
Впервые она поняла, что, собственно, каждый день пересекает границу: полчаса езды трамваем, пятнадцать минут ходьбы по травянистой меже — и ты попадаешь в места и пространство, о котором большинство этих людей и понятия не имеет. Им и в голову не придет, что неподалеку от мраморного пола и стеклянных стен отеля «Славия» обитают свиньи. И для их существования необходимо, чтобы рядом с ними были люди. Например, она — та, что теперь в блузке из черных кружев.
Несколько часов назад она глядела на зеленых мух, пирующих в лужах крови.
Она почувствовала, что бледнеет.
Неуклюже шагнула к Пепе.
Шут гороховый!
Он подвел ее к почетному столику у самой эстрады.
Будет вопить мне прямо в ухо!
— Нельзя себя так вести, — зашептал он.
— Знаю, — ответила она.
Золотой перстень, золотой зуб и обольстительно хорошенькая девушка. Арсенал преуспевающего молодого человека.
Зрелая дама, туго затянутая в серебряную парчу, энергично подтолкнула своего толстячка мужа.
— Простите, — промямлил толстячок, в раздумье потерев одну беленькую ладошку о другую. — Я большой поклонник вашего искусства и не хотел бы отвлекать вас накануне выступления. Однако… — Он потрогал узел галстука, узел был на месте. — Я сегодня посетил своего доброго знакомого, пана Кочичку, и он посоветовал мне обратиться непосредственно к вам.
— Да? — ледяным тоном спросил Пепе.
Пан Кочичка был бригадиром сантехников и о дарованиях своих подчиненных судил не самым лестным образом.
— У нас засорился клозет… Вы недавно его устанавливали, — уточнил пухлый мужчина зрелого возраста.
— Да? — Пепе покраснел.
Толстячок печально пожал плечами:
— Пан Кочичка говорит, что вы плохо присобачили колено.
— Ага… Ну да… Что-то не припомню. — Пепе вспотел.
— Пожалуй, это не так уж и спешно, — вмешалась Гедвика.
— Разумеется, разумеется, — запыхтел толстячок. — У товарища Кочички есть мой адрес. Мое почтение, мадам, мое почтение, маэстро…
— Болван, — отвел душу Пепе.
— Он назвал тебя «маэстро». — Гедвика опустилась на стул. Теорию существования двух миров подтверждала сама жизнь. Неслышно подлетел официант. Чаша джина с кубиками льда и слишком маленький бокал тоника.
Пепе чувствовал себя не в своей тарелке. Он часто пел фальшиво, и что хуже всего — сам это сознавал. Гедвика охотно помогла бы ему, если бы знала как. И в чем.
— Чем вы занимаетесь? — спросил ее вскоре после полуночи пожилой энергичный мужчина, который намеревался обеспечить Пепе блестящее будущее. Пока же он в основном заглядывал в вырез ее блузки, даже во время ужина. Гедвика предпочла не обижаться, иначе она не смогла бы ему ответить:
— Я развожу свиней.
У Пепе сразу пропал аппетит.
Разумеется, энергичный мужчина сразу понял, что Гедвика шутит. Но заглядывать ей в вырез не перестал.
Гедвика знала, что Пепе любит провожать ее домой. Когда-то это ей льстило.
В гостиной радужно сияла хрустальная люстра.
Из открытого окна тихо струился в ночь печальный фортепианный концерт.
— Ваши еще не спят… — В его словах не было ни вопроса, ни упрека. Их оборвал страх. Больше всего Пепе боялся матери Гедвики. Он понятия не имел, что в эту пору, ранним субботним утром, ее никогда не бывает дома. В этом Гедвика не призналась бы никому. Даже в исповедальне, даже если бы верила во что-либо, кроме этого света.
— Ну и что? А когда темно, тогда не боишься?
«Как я могла терпеть его так долго?» — пришло Гедвике в голову.
Темным коридором, мимо дверей гостиной, они пробирались на цыпочках.
— Это я, — крикнула Гедвика.
Пепе не закончил шаг. Он застыл на одной ноге, словно ему предстояло наступить на хрупкую фарфоровую чашку.
Тишина.
Потом, усевшись друг против друга в креслах, они молча курили.
— Почему ты не снимаешь пиджак? — спросила Гедвика.
Пепе схватился за голову.
— Мое присутствие здесь абсолютно неуместно, — засипел он. — Невыносимо!
Зареванный шут.
— Тогда катись, — равнодушно сказала Гедвика.
— Неужели ты этого не понимаешь?
— Думаешь, наши о тебе не знают?.. И не слышат, когда я привожу тебя сюда?
— Они об этом знают?!
Гедвика недоуменно покачала головой.
— И что же они говорят?
— Чтобы я тебя выставила. Раз ты боишься прийти днем.
— Я не боюсь!.. Но… Пойми, такой официальный визит уже что-то означает… Меня бы узнали соседи… Если б ты, по крайней мере, бросила эту работу на ферме! — выпалил он вдруг. — Ведь это чудовищно — то, чем ты занимаешься!
— А что тут чудовищного?!
— Так… Вообще… Подумать только… Зачем тебе это нужно?
— Я бы спятила, если б не эта возможность бывать среди нормальных людей. А раньше тебе это не мешало?
— Это всегда мне мешало. — Пепе судорожно заставлял себя говорить корректным тоном.
— Даже когда ты бегал за мной с цветами?!
— Я же не подозревал, что…
— Я тоже не знала, что с тебя довольно кружевной рубашечки! А сам-то ты чем зарабатываешь себе на жизнь? Куда ты пойдешь в понедельник?
Пепе корчился, словно подавился щеткой.
— У меня — совсем другое дело. И я делаю все, чтобы только петь. А когда я пробьюсь наверх…
— Ты
