друг друга долго.
Да, конечно, я вам этого не желаю, если вы встретите привлекательную, очень привлекательную молодую женщину и если, хоть сами вы не особо привлекательны, она станет вашим другом, потом любовницей, потом женой, потом матерью вашего ребенка, вашей музой, вашим гидом, вашей названной матерью, вашим приемным отцом, вашим братом по крови и вашей сестрой по сердцу, одним словом, вашей половиной и вашим всем, и в довершение всего ваша история любви, единственной и взаимной, будет жить и цвести пятьдесят семь с лишним лет, даже все пятьдесят восемь, какая разница, какие могут быть счеты, когда любишь, вот тогда вы сможете на законном основании считать, что вам не повезло.
Ладно, и что же делать? Главное, не разнюниться над своей судьбой и своим невезением. Лучше исхитритесь загнуться от какого-нибудь рачка, прежде чем она умрет от своего. А если нет, что ж, страдайте. Страдайте молча, — нет ее больше, и некому выслушивать ваши жалобы, утирать ваши слезы и утешать вас улыбкой или объятием.
Но как? Как? Что вы хотите сказать? Конечно, если вы имели несчастье встретить Жаклин, вы никогда не сможете с ней расстаться, просто не сможете. Так заставьте ее хотя бы бросить курить.
Клод Руа[20], сам жертва сигарет и рака легкого, остановил меня однажды возле маленькой аптеки на улице Сены и сказал: «Если ты позволяешь Жаклин курить столько, сколько она курит, ты убийца». Я — убийца. А ведь я пытался, и не раз, твердил ей и повторял, уговаривал бросить курить, например, во имя нашей любви, но она ответила мне, что любит меня больше, чем я ее, потому что никогда не пыталась заставить меня закурить во имя нашей любви или чего бы то ни было еще. В яблочко.
Теперь
Теперь ты не ложишься больше рядом со мной, даже во сне.
Ты не прижимаешься больше своим горячим телом к моему заледеневшему, даже во сне.
Твои руки не пытаются больше оживить мою сбитую птичку, даже во сне.
Твои губы не ищут больше моих губ в сердце ночи, даже во сне.
Твой утренний голос после первой сигареты боль-ше не поет мне Duerme duerme negrito[21], ни даже Belz, mayn shtetele Belz или Chiribim Chiribom[22].
Десять раз за ночь я просыпаюсь, чтобы убедиться, что снова не вижу снов.
И даже когда я вижу сны, ты мне больше не снишься.
Я вижу сны как живу, мелко, без тебя, я даже не сплю, я даже не чувствую себя живым.
Днем меня одолевает желание подносить к губам вещи, которых касалась ты, я нахожу их забытыми в шкафу или затерянными в пляжной сумке. Подношу к губам шарфик, ручку, которая не пишет, найденную на дне сумочки двадцати- или тридцатилетней давности. Дрожу перед твоим скомканным старым плащом с изношенной молнией, который ты повязывала вокруг талии зимой в Греции и летом в Ульгате и Кабуре.
Я уж не говорю тебе о фотографиях, ни о твоих пластинках фламенко, ни о других, бесчисленных, твоего репертуара на идиш. Не говорю даже о пластинке твоей матери, которую ты записала сама и на которой я еще слышу твой голос, подбадривающий ее, поддерживающий и вторящий ей иногда. В восемьдесят она пела как дитя о своем канувшем мире.
Я не в состоянии сказать, чего мне сильнее всего не хватает. Может быть, просто себя, да, себя, потому что без тебя я не могу быть вполне собой. Да, наверное, именно себя мне не хватает больше всего.
Жанна спросила меня, почему я никогда не смеюсь.
— Что ты, я смеюсь, смеюсь, родная!
— Нет, ты никогда не смеешься.
Я вспомнил тогда о словах Ольги, которые ты пересказала мне много позже, после моей депрессии. Она спросила тебя: «А раньше папа, когда вы с ним познакомились, хоть иногда смеялся?» Ну вот, и для моей дочери, и для моей внучки я тот, кто никогда не смеется. Вдовец, безутешный… не знаю, смеялся ли я вчера, смеюсь ли сегодня и буду ли смеяться завтра, знаю только, что в пору моей депрессии я старался, между рыданиями, рассмешить вас с Ольгой. А на крайний случай, если мне это не удавалось, пытался рассмешить своего психоаналитика. И правда, теперь я больше не смеюсь и никого не смешу.
Забвение
Пятьдесят лет и даже дольше я делаю дела на периферии долга памяти, и я понял, что, если хочу выжить или даже просто продолжать жить, мне надо параллельно научиться делать дела на периферии потребности забвения.
Переживать заново, вспоминать ежечасно ужасы мира — это может положить конец всякой жизни на земле. И я, когда прогуливаюсь, прихрамывая, с тросточкой в руке, под бледным зимним солнцем, иной раз ловлю себя на том, что напеваю. Ужас! Но вместо того, чтобы устыдиться, возмутиться, я должен этому радоваться. Забвение, забвение на время позволяет памяти продолжать жить.
Чтобы вспоминать о тебе, о нас, я должен принять это забвение, иначе мне придется сделать шаг, тот маленький шажок, еще отделяющий меня от тебя. Прийти к тебе, сегодня или завтра, и это будет концом долга памяти, который я признаю перед тобой.
Сон о бумаге, которую нельзя выбросить
Ты давно не наведывалась и вот решила, весьма разумно, надо сказать, прийти к нам с Ольгой в этом маленьком городке на пять тысяч душ в горах Юра, расположенном среди зеленеющих лесов, куда мы заехали на денек по дружескому приглашению ассоциации книготорговцев.
Ольга прекрасно и просто прочитала пять первых глав сказки. Потом были дебаты, вернее, дружеская беседа с очень взволнованными слушателями и читателями. Мы с Ольгой много думали о тебе, зная, до какой степени этот вечер, этот город и его жители тебе бы понравились, как и доброта и простота работников книжного магазина. И кто знает, может быть, наверное, как бывало обычно, тебе бы захотелось купить домик в этом городе на лоне природы, чтобы поселиться в нем на склоне дней?
Ночью я лежал в огромном и роскошном номере гостиницы, где нас поселили, — Ольга была в другом, таком же просторном и шикарно обставленном, — и ты вошла, когда я этого совсем не ожидал. Ты не легла ко мне в большую расстеленную кровать, как я был вправе надеяться. Впрочем, и меня в ней уже не было, я был в другой комнате, еще более незнакомой, чем
