только когда закрываю глаза.
Мои руки утратили нежность твоей кожи, ее тепло, формы твоего тела, и главное, главное, исчез твой голос, твой грудной голос, теплый, ласковый, сердитый, любящий, деспотичный, безапелляционный, твой дорогой, твой бархатный голос, голос любви и смеха, гнева и радости. Хуже того, я теперь не чувствую на себе твоего взгляда, и меня как будто больше нет, я стал невидимкой, человеком без души и без тела, без формы, без консистенции.
Ты думала, что ты моя тень, а была моим солнцем.
«Мрачное воскресенье»
Я только что прослушал на «Франс Интер», в музыкальной передаче, которую ты так любила, «Мрачное воскресенье»[18] в исполнении поочередно Дамии, Сары Воан, Билли Холидей и русского певца, имя которого я сейчас не вспомню. Этот певец записал советское «Мрачное воскресенье» в 1937-м, этот год дорог моему сердцу, потому что это год твоего рождения. Увы, этот год был и кульминацией сталинских чисток, и решающим годом войны в Испании. А стало быть, концом иллюзий для большого количества мужчин и женщин, так называемых левых, этой нравственной и интернационалистской левизны, что несет будущее без светлого завтра.
Мрачное воскресенье… Сегодня суббота, мрачная донельзя, и я погружен в нее по уши, но это русское «Мрачное воскресенье» ужасно меня насмешило. Да-да, насмешило до слез. Слишком много накопившегося горя вызывает смех. И слезы тоже, согласен. Этого ты и требовала от меня — чтобы я добивался от зрителей, да и от читателей, смеха, смешанного со слезами. И это я до сих пор пытаюсь подарить тебе, чтобы влюбить тебя в себя, обольщать тебя снова и снова.
Русский певец, бежавший в Бухарест, сообщает ведущий, умер там в тюрьме, до смерти замученный Секуритате. Я подозреваю, что этот русский певец родился под той же звездой, что ты и я. Композитор, написавший это «Мрачное воскресенье», венгр, выбросился из окна шестого этажа, чудом остался жив и, едва встав на ноги, повесился на телефонном проводе. Кто хочет, тот добьется, говорила моя мать. Количество слушателей его переведенного и записанного на всех языках мира «Мрачного воскресенья», которые повесились или покончили с собой иным образом, исчисляется тысячами, если не сотнями тысяч. Да, накопившееся несчастье — я это уже говорил, но мне нравится повторять — смешит, если не убивает.
Я очень-очень сильно, да, очень-очень сильно думал о тебе, слушая Дамию. И смеялся, покатывался от смеха, а еще сильнее думал о тебе, когда слушал русскую версию, полную скрипок и слез. Выбирай, если у тебя еще есть выбор, свою любимую версию и знай, что для меня теперь каждый день — воскресенье, даже если это суббота, как сегодня. И все будние дни недели стали мрачными воскресеньями.
Успокойся, даже если я прослушал четыре версии «Мрачного воскресенья» подряд, я не стану пытаться повеситься на проводе своего мобильного телефона, мобильника, который я купил исключительно для того, чтобы иметь возможность связываться с тобой в любой момент, когда ты лежала в больнице. Но теперь для меня все дни будут мрачными воскресеньями.
Какую бы версию ты ни выбрала, не забывай посмеяться над ней, прежде чем плакать. Помнишь? Тебе было так плохо, тридцать или сорок лет тому назад, но мы все же решили пойти в кино, в один из двух залов племянника Миттерана в 15-м округе. Мы посмотрели, вернее, пересмотрели какой-то фильм с Лорелом и Харди[19]. Ты так смеялась, что чуть не упала со стула. Едва не каталась по полу от смеха. А когда мы вышли, заявила мне и всему свету: «Лорел и Харди меня вылечили».
Еще одно смешило тебя до колик: когда я разбивал нос посреди улицы или на лестнице. Ты корчилась от смеха, одной рукой прикрывала рот, извиняясь, а другой держалась за живот. Ты смеялась, смеялась. Я мог бы убиться насмерть, ты все равно бы смеялась, увидев, как я упал. И конечно, меня это тоже смешило. Я любил смешить тебя, чтобы ты смеялась и смеялась. Как бы я хотел снова падать перед тобой, разбивать нос без конца, лишь бы слышать твой смех, видеть тебя снова и снова — левая рука у рта, правая на животе, а ты сотрясаешься от смеха и извиняешься. Да, я готов разбивать себе физиономию перед тобой без конца.
Знаешь, когда я пишу, в воскресенье, или в субботу, или в любой другой мрачный день недели, это ты, ты, родная, подсказываешь мне, чем я должен марать бумагу. Ты ведешь мою руку по листу, как вела ее в наших подъездах и подворотнях к Граалю твоей плоти.
Ты же и держишь мое перо, и эти моменты для меня самые отрадные, самые драгоценные, потому что их я проживаю рядом с тобой, плечом к плечу, бок о бок, как прежде, как всегда, и я почти готов прочесть тебе вслух то, что мы написали, как делал это, помнишь, полвека назад, ловя на твоем лице улыбку, смех и даже, что еще ценнее, слезу. Да, когда я пишу вот так подле тебя, наедине с тобой, в ночи, время проходит. Время проходит для тебя, как и для меня, когда я пишу о тебе, обо мне, о нас.
Надо иметь мужество писать о тебе, о нас, днем и ночью и даже во все эти мрачные воскресенья. Вечером или, как сегодня, далеко за полночь, когда я иду в постель, падаю без сил, перечитав нашу прозу, я ложусь с тобой рядом. Засыпаю, пьяный от радости, гордый по самое не балуй. Какой шедевр мы с тобой снова выдали миру сегодня вечером, ты и я! Увы, утром, когда я просыпаюсь, простыня с твоей стороны холодная. Я один и перечитываю написанное. Совет будущим писателям: научитесь писать, только когда вы испытываете в этом абсолютную необходимость, но главное, главное, не учитесь читать и тем более перечитывать с утра, когда проснетесь, написанное накануне.
И уж если на то пошло, это хлеба не просит, еще совет новобрачным: разводитесь, расставайтесь, уходите очень рано, очень скоро, не ждите, пока станет слишком поздно, после пятидесяти или шестидесяти лет совместной жизни, совместной любви. С надеждой на долгую жизнь разводитесь как можно раньше. Не привязывайтесь, сопротивляйтесь! Не давайте другому стать вашей половинкой. Очень больно, слишком больно, когда этого другого, ставшего частью нас, от нас отрывают. Расставайтесь, расставайтесь, пока любовь еще не слишком сильна. Меняйте партнеров, пользуйтесь вашей молодостью, предавайтесь свальному греху, меняйтесь, смотрите порнофильмы, но не любите
