о том, что делается ныне для осуществления его заветов…
Бауэр, ведавший подготовкой документальных материалов, обвиняющих палачей Освенцима, заявил на международной пресс-конференции в августе 1963 г., накануне первого заседания суда: «Этот процесс должен стать для нас предостережением и уроком. Он должен показать всему миру, что новая Германия, германская демократия способны защитить достоинство каждого человека»[273]. Значение франкфуртского суда, подчеркивал западногерманский юрист Герберт Егер, состояло «не только в осуществлении правосудия, но и в просвещении широких кругов населения»[274]. По мнению Норберта Фрая, процесс явился «первым результатом перемен в сфере преодоления политического прошлого» [275]. По словам журналиста Бернда Наумана, через два десятилетия после окончания войны многие немцы неожиданно узнали, что Освенцим «не находится где-то там, в далекой Польше», но его жертвы и его палачи представляют неотъемлемую часть западногерманской действительности. Репортаж заканчивался вопросом: «Почему эти вполне респектабельные граждане участвовали в варварских акциях, а после войны вновь превратились в самых обычных бюргеров?»[276].
Немецкий писатель Петер Вайс, автор антифашистской трилогии «Эстетика Сопротивления», писал о воскрешенном процессом освенцимском аде: «Это место, для которого я был предназначен и которого я избежал. Я был связан с ним лишь тем, что мое имя значилось в списке тех, кто должен был быть переселен туда навсегда… Живой, который сюда пришел, пришел из другого мира, он не знает ничего, кроме цифр, письменных отчетов, свидетельских показаний, они часть его жизни, его бремя, но постичь он способен лишь то, что сам испытал. Только если его самого оторвут от письменного стола и закуют в кандалы, станут топтать и хлестать кнутом, он узнает, каково это. Только если он был вместе с теми, кого сгоняли, избивали, грузили на возы, он знает, каково это»[277].
После процесса слово «Освенцим» стало, как отмечал Ганс Моммзен, «шифром нацистской политики, взятой в целом»[278]. «Но было бы утопией ожидать, — писал влиятельный журналист Эрих Куби, — что западногерманская публика не попытается вытеснить из памяти этот процесс, по примеру того, как она уже сумела позабыть обо всем, что ей неприятно». «Не закрывай глаза, — продолжал Куби, обращаясь к рядовому гражданину ФРГ, — это происходит с тобой, в твоем присутствии, хотя ты и не сыпал порошок “циклон-Б” сквозь отверстия в потолках газовых камер, но ты допустил это, ты считал нормальным, что часть твоих сограждан была изъята из общества и уничтожена»[279].
На скамье подсудимых находились исполнители, а главные палачи («убийцы за письменным столом») оказались вне поля действия юстиции ФРГ. Суд наотрез отказался заслушать эксперта из ГДР — выдающегося историка и экономиста Юргена Кучинского, поскольку в его заключение речь шла о ведущей роли концерна «ИГ Фарбен» в организации концлагеря Освенцим, в извлечении баснословных прибылей, основанных на рабском труде и гибели сотен тысяч заключенных. Архивные документы, представленные Кучинским, были названы «коммунистической подделкой». Понадобились незаурядные усилия Фрица Бауэра, чтобы суд согласился пригласить в качестве свидетелей бывших узников Освенцима — граждан Советского Союза и Польши. Западногерманская фемида была весьма снисходительной к подсудимым. Обескураженные журналисты подсчитали: за одно убийство полагалось десять минут тюрьмы[280].
Все же суд на какое-то время всколыхнул общественность, напомнил об ужасах фашистского режима. Однако к шоковому воздействию процесса в ФРГ достаточно быстро привыкли. Неутешительной была статистика опросов об отношении к суду. Оказалось (к середине 1964 г.), что 40 % опрошенных не хотели слышать о процессе, 39 % полагали, что надо скорее забыть о нацистских преступлениях[281]. Вряд ли случайным было и то, что двадцатую годовщину разгрома фашизма бундестаг отметил очередной амнистией гитлеровских преступников, замаскированной под закон об исчислении срока давности уголовных деяний. Позднее закон 1965 г. был осужден Генеральной Ассамблеей ООН.
Суд над палачами Освенцима послужил стимулом к расширению Источниковой базы исследований по истории гитлеровского режима. Были введены в оборот материалы, переданные Бауэру Центральным ведомством по расследованию нацистских преступлений. Во Франкфурте были заслушаны многочисленные эксперты, в том числе крупные ученые, представлявшие Институт современной истории: Ганс-Адольф Якобсен, Гельмут Краусник, Мартин Брошат, Ганс Буххайм. Суду были представлены основанные на архивных материалах экспертные заключения о системе нацистских концлагерей, о геноциде по отношению к еврейскому населению Германии и оккупированных стран Европы, об организационной структуре и преступных действиях СС, о плановом уничтожении миллионов советских военнопленных и роли вермахта в этих злодеяниях. Материалы экспертизы были сведены в двухтомное издание «Анатомия государства СС»[282], ставшее классикой историографии ФРГ и серьезно повлиявшее на ее эволюцию. Но, замечает Ульрих Герберт, в ФРГ не было тогда «публики, которая могла бы переработать информацию, содержащуюся в этих книгах и извлечь из нее не только моральные, но и политические выводы»[283].
* * *
В историческом сознании и исторической науке ФРГ доминировал достаточно комфортный для общества, переживавшего период «экономического чуда», тезис о нацистском режиме как воплощении разрыва связей с национальным прошлым. Монополия консервативной историографии представлялась незыблемой. В 1954 г. Герман Хеймпель с тревогой отмечал: в историографии ФРГ «не произошло никаких радикальных перемен, хотя разрыв с политической и историографической традицией после 1945 г. был куда глубже, чем после 1918 г.»[284].
Привычно воспроизводилась версия о «вынужденном сползании» вильгельмовской империи в Первую мировую войну. Вопреки широко известным документам была продолжена пропаганда тезиса о невиновности Германии в развязывании войны 1914 г. Проблема ответственности немецкой правящей элиты имперского, веймарского и нацистского периодов находилась вне сферы научного обсуждения, что вполне соответствовало духу холодной войны. Но осенью 1961 г. по апологетическим, казавшимся незыблемыми установкам был нанесен внезапный удар. В респектабельном дюссельдорфском издательстве «Droste» вышла обширная монография профессора Гамбургского университета Фрица Фишера «Рывок к мировому господству»[285].
Почему публикация сугубо научного труда о причинах Первой мировой войны оказалась (по оценке еженедельника «Die Zeit») подобной «удару грома»?[286] Почему монография, посвященная «неактуальному сюжету», неожиданно вызвала полемику, которая — впервые в послевоенной Германии — выплеснулась за пределы сугубо замкнутого профессорского сообщества, заставив высказаться не только ученых и публицистов, но и политиков различного толка, и стала «миной, заложенной под осознание уверенности немцев в собственном благополучии»?[287] Почему книга, трактующая события полувековой давности, оказала столь значительное влияние прежде всего на исследование проблематики Третьего рейха? Ведь, как писал позднее сам Фишер, проблема взаимосвязи целей агрессивной политики вильгельмовской империи и нацистского режима была «только обозначена в одной фразе предисловия и в одном пассаже в конце книги»[288].
Фишер, весьма
