уведя с собой девятитысячную армию и марионеточного короля, Генри Ланкастера.
Спустя четыре дня йоркские беженцы вернулись в Лондон с искаженным рассказом о сражении, случившемся при Сент-Олбансе, несчастном городке, уже наблюдавшим йорско-ланкастерское столкновение каких-то пять лет назад. Казалось, Уорвик, захваченный врасплох, пал жертвой неожиданного ночного похода и флангового приступа, предпринятых армией Маргариты.
Вопреки всем предположениям сам Уорвик смог уйти, хотя его нынешнее местонахождение оставалось неизвестным, что послужило причиной разных догадок. Его брат, Джон Невилл, однако, попал в плен и стал свидетелем кровавого злодеяния в замке Сандл, где немногие получили возможность пережить битву.
Гарри Ланкастер был выздоровевшей марионеткой, сейчас примостившейся под деревом недалеко от поля боя. Ходили леденящие душу истории о йоркских рыцарях, оставшихся охранять государя после его обещания прощения. Они оказались под арестом Маргариты и затем обезглавлены на глазах ее семилетнего сына. Никто не мог с уверенностью поручиться, правдой это было или вымыслом, но настроение горожан располагало к широкому принятию этого эпизода на веру.
С поражением Уорвика, только Эдвард, граф Марч, сейчас получивший титул герцога Йорка, мог свободно бросить итоговый вызов Ланкастеру. Считалось, что он находился в Уэльсе. В середине февраля Лондона достигли отчеты о битве, произошедшей на западе, между ланкастерцем Джаспером Тюдором, сводным братом короля Гарри, и юным герцогом Йоркским. Отчеты звучали обрывочно, но, по-видимому, победа принадлежала Эдварду. Больше ничего не было известно, а остальное заслонила сокрушающая новость о битве в Масленичный Вторник при Сент-Олбансе.
Захваченный ужасом город ожидал прибытия Маргариты Анжуйской, и Сесиль не осмелилась более откладывать. Она разбудила Ричарда и Джорджа, проводила их на пристань, а сейчас плакала в отчаянии, не подступавшим так близко с январского дня, когда племянник, граф Уорвик, принес вести о сражении у замка Сандл, сражении, забравшем у Сесиль супруга, сына, брата и племянника.
В первые оглушающие дни, герцогиня обратилась к Уорвику за поддержкой, как к единственному взрослому родственнику-мужчине, попытавшись изгладить из памяти мнение, уже давно составленное ею о своем прославленном племяннике. Он напоминал ей увиденные хитро-устроенные шкатулки из черного эбенового дерева, продающиеся на ярмарках. Блестящие и цепляющие взгляд шкатулки, расписанные прелестными золотыми и алыми узорами, которые при ближайшем рассмотрении оказывались плотно запечатаны и никогда не намеревались открыться.
Какой-бы большой не являлась ее нужда, долго обманывать себя было нельзя. Племянник источал все сверкающее великолепие звездного неба и столько же сердечности и пыла. Ничего по-настоящему удивительного не произошло в день, когда она стояла в большом зале Гербера, его лондонского поместья, и слышала, как племянник диктовал послание в Ватикан. Послание воздавало хвалу услугам папского легата, перешедшего на сторону йоркистского дела, и упоминало уничтожение некоторых из родственников Уорвика в замке Сандл десять дней назад. Сесиль не могла отвести от него глаз. '... уничтожение некоторых из моих родственников'. Его отца, брата, дяди и кузена! Она попросила принести плащ, позабыла о перчатках и вернулась в замок Байнард, не взирая на метель.
По иронии судьбы, в этот же день она получила вести об Эдварде. Вечером, в сгущающихся сумерках, предвещавших еще больше снега, пришли письма. Доставленные специальным посыльным из Глостера от Эдварда. До этого Сесиль позволяла себе бальзам слез лишь в уединении собственных покоев, ночью. Но стоило прочесть письмо от старшего сына, как она перестала себя подавлять и заплакала, не сдерживаясь, в то время, как взволнованная жена Уорвика порхала вокруг нее, подобно изувеченной, но еще не способной сложить крылья бабочке.
Письмо Эдварда оказалось первым проблеском света во тьме, обступившей Сесиль, с появлением вестей об убийствах в замке Сандл. Это было чудесное письмо, совсем не такое, которое она ожидала получить от юноши его лет. И Сесиль, почти полностью лишенная чувствительности, представила себя совершающей наиболее несвойственный ей поступок. Она свернет письмо в маленький прямоугольник, вложит его в корсаж платья, сохраняя на грядущие дни в оболочке из тонкого шелка на своей груди. Она противопоставит его знакомому холоду цепочки от распятия.
Сесиль была тронута, но не удивлена, обнаружив, что Эдвард подумал написать также и детям. Эдмунд отличался большей ответственностью по отношению к мальчикам, но именно Эдвард всегда находил минутку для маленьких братьев и сестер. В этом ей упрекнуть сына было невозможно. Сесиль знала глубину и степень его верности семье. Сейчас, после произошедшего в замке Сандл, у матери оставался лишь Эдвард. Юноша, которому и девятнадцати не исполнилось, взявший на себя ношу, которую мало взрослых мужчин взвалили бы на плечи.
Герцогиня опасалась, тем не менее, не только за Эдварда. Сесиль теряла голову от ужаса за младших сыновей. Когда-то она пребывала в безмятежной уверенности, что никто не причинит вреда ребенку. Эта уверенность исчезла вместе с утешительным знанием ограничений, диктуемых приличиями. Сесиль разочаровалась в том, что было, до событий в замке Сандл, постулатом абсолютной веры, в том, что некоторых поступков люди никогда не совершат. Например, убийство ошеломленного и беззащитного семнадцатилетнего мальчика. Расчленение тел мужчин, с честью сложивших головы на поле битвы. Сегодня она видела природу противника, знала, что не может полагаться ни на статус, ни на невинность, которые могли бы защитить ее детей. Сесиль боялась за них так, как никогда в своей жизни до этого.
Она тревожилась не только по поводу физической безопасности, но, также, и за душевное благополучие. Герцогиню преследовали по ночам видения пораженных глаз ее детей. Даже ее неугомонный Джордж казался онемевшим. Что до младшего, Ричард был вне поля досягаемости, он отступил в тишину, не имевшую отношения к детству. В отчаянии, Сесиль поймала себя на желании, чтобы Ричард мучился от тех же пугающих кошмаров, которые начали рвать в клочья сон Джорджа.
Несколько раз в неделю она оказывалась сидящей на краю кровати Джорджа, прижимая влажную ткань к его намокшим от пота вискам и слушая запинающийся голос, рассказывающий об окровавленном снеге, обезглавленных телах и ужасах, стоящих за гранью вообразимого. Быть может, если бы Ричард тоже мучился от подобных кошмаров, она смогла бы подарить ему утешение и покой, которыми окутывала Джорджа. Но Ричард хранил каждое свое видение, не делал замечаний насчет ужасов, терзавших брата, не жаловался
