…Аль позвонил мне и сказал, что завтра снова будет в Ялте. Мы договорились встретиться. Может быть, я не очень умна, но еще с того вечера знала, что он обязательно позвонит. И что больше мы уже не расстанемся.
Три года я ни к одной встрече не готовилась так, как в этот день. Прохожие оглядывались на меня чаще обычного; мужчины присвистывали, бабы шипели. Дверь номера была полуоткрыта, и я вошла без стука. Аля в комнате не было, а перед зеркалом разминался какой-то смуглый паренек в шароварах. Я вышла, посмотрела номер апартаментов и зашла снова. В комнате, оказывается, были двое. Парнишка, по-прежнему, у зеркала, а в кресле развалился лысоватый полненький человечек в халате с драконами. Он внимательно изучал свежий выпуск «Радостей Копенгагена». Увидев меня, лысенький засуетился, уронил куда-то журнальчик, встал и довольно изящно шаркнул ножкой:
— Какая приятная неожиданность!
Тут я его узнала. Вчера, в холле «Ореанды», он истошно кричал, что как ветеран земной сцены имеет все права расположить своего артиста именно на девятнадцатом этаже. Я спросила, где Аль. Они ничего не знали: парнишка только сегодня въехал в освободившийся номер. Извинившись, я вышла.
В баре прохладно и пусто. Вот и опять я — одна. Как три года назад. Совсем одна. Аль… не хочу называть тебя подлецом. Но как еще? Три года назад — и теперь… Трус, трус, трус. «Что у вас есть покрепче? „Билли“? Нет, лучше водки…» Тепло разливается по телу, в голове гудит. Зал понемногу заполняется. «Вот теперь, пожалуй, „билли“. Двойной!» Я смотрю в полумрак: там смеются, танцуют, жмутся друг к другу… Карлики, вы знаете, что такое любовь? Где вам… Аль! Карлик, трус, пигмей… «Еще двойной „билли“!» В зале темнеет. Перед моим столиком качаются два… нет, один гном, мерзкий, носатый ли-ли-пут. Откуда-то издалека доносятся слова:
— Вставай, красотка. Йошко Бабуа будет с тобой танцевать!
Уйди, карлик… не хочу… не хочу…
— Я — Бабуа!
Становится совсем тихо. Все чего-то ждут. Отпусти руку, мне больно!
— Дэвочка, музыка ждет!
— Я никуда не пойду!!! — кричу изо всех сил.
— Я — Бабуа, и ты пойдешь со мной. Пока — только танцевать…
Он тащит меня из-за столика, и мне страшно. Голова раскалывается. Туман словно выдуло. Аль, трус, ничтожество! Эвелина, где ты?! Люди-и-ии! Нет, нет! Людей нет. Белые лица вокруг — как маски. Страх и интерес, шепот: «Бабуа, Бабуа, глядите, Бабуа!». И только давешний парень прорывает толпу. «Отпусти сестру, друг-землянин, ибо сказал Вождь: поднявший руку на сестру — плохой брат!» Скалится носатая рожа: «Отойди, бичо!» И шепот со всех сторон: «Отойди, это же Бабуа…» Но поверх шепотка — мелодичный голос: «Позволь напомнить, друг-землянин, что и так сказал Вождь: не внимающий брату — не брат!» Короткий смешок: «Понюхай, бичико, смертью пахнет!».
Меня отпустили, и я падаю на стул под омерзительное хихиканье. Прямо надо мной две тени, большая и крошечная. О чем они?
— Жаль, землянин, но сказано Вождем: не внимающий умолкнет…
Почему так тихо? Совсем-совсем тихо! Только медленно звучит в сумраке бара: «Дай. Дан. Дао. Ду», — и большая тень летит на визжащие столы, сметая вилки, фужеры, блюда с объедками. Какой грохот… и как раскалывается голова… Где я? Почему я тут? Кто-то маленький, чернявый, прикрывшись табуреткой, кричит: «Бабуа бьют!» — и к стенам отлетают пиджаки. Воняет пОтом. Парнишка деловит и спокоен, он вроде даже не движется — но вслед за пиджаками под стенки отправляются их владельцы. Вновь возникает носатый: в одной руке нож, в другой — обломок бутылки, он идет прямо на меня, мне страшно… но мальчик рядом, а на стойке, притоптывая пухлыми ножками, надрывается ветеран сцены:
— Бабуа, стой! Бабуа, ты его не знаешь — это артист! Лончик, я тебя умоляю, береги пальцы!
Снова рев и возня в середине зала. Ничего не вижу. Только обрывки криков:
— Атпусты! Получай, гад! Не нааааа… Всем оставаться на своих местах! Руки за голову! Хлопцы, атас! Ментовка! Лончик, не надо, они при исполнении!
На мой столик тяжело шлепается кобура с обрывком портупеи.
— Стррррелять буду! Шэни дэда…лять буду! Чем, волчина? У-хх! Дайдандаоду! Маляка! ААААА! Верни оружие, су… Не падхады, я Бабуа! Бабуа? Лончик, можно я ему чуточку ударю?
…Я не помню, как оказалась в номере. Толстяк, потирая оцарапанную лысину, убежал говорить о чем-то с сержантом. Боже, как стыдно…
Лон принес воды.
— Выпей, сестра, тебе будет легче.
— Почему ты меня называешь сестрой?
— Ты красивая. Ты похожа на птицу токон.
Боже, боже, боже… какие у него глаза! Он смотрит на меня, как я в детстве глядела на отцовскую Библию. Он же еще ребенок… Но он не карлик. Он — мужчина. С таким спокойно, такой не обманет, не бросит, не предаст. Принцы остались в сказках. Я одна… Господи, совсем одна… как плохо, как страшно быть одной, я не хочу, не могу быть одна. Иди ко мне!.. ну же, ну… какая у тебя гладкая кожа, какие мягкие волосы… нет, милый, нет, не больно… можно, все можно… поцелуй меня, скорее… не бойся, я хочу тебя, Аллан…
— Мое имя Лон! — он отшатнулся. — Тебе уже лучше, сестра?
Я провалилась в пустоту, и мне снились страшные сны…
Когда я открыла глаза, в висках ломило, горло пересохло; аккуратно одернутая юбка прикрывала колени, а на голом полу под зеркалом спал мальчик… как же его имя?
Я не стала будить. Зачем? Стыдно…
В холле ко мне подошли двое в строгих черных костюмах. Учтиво приподняв шляпу, тот, который казался постарше, негромко сказал:
— Синьорина Маккелли? Дон Аттилио Шарафи приносит вам свои глубокие соболезнования…
6
Но и тех, кто в великой, суетной, жалкой гордыне своей отверг, не размыслив, милость и благость Твою, лишь внешне признавая заповеди Твои и подменив подвиг мишурой, нарушает их ежечасно, — и их не накажи сверх вины, Человеколюбец, ведь есть они таковы, каковы есть, не без воли Твоей и, возомнив многое, лишь опустошили сердца свои в погоне за тем, что невесомо будет в чаше на Страшном Суде Твоем, Господи. Просвети же таких, дабы укрепилась рука гордых и гордыня их послужила наконец добру и любви, яко все в руце Твоей, Господи…
Рассказывает Дон Аттилио Шарафи, Администратор Хозяйства. 68 лет. Гражданство неизвестно.
23 июля 2115 года по Галактическому исчислению.
В последнее время я все чаще бываю на панихидах. Смерть раньше мало занимала меня, она была необходимым атрибутом Дела, и в молодости я относился к ней так же, как к одному из постоянных партнеров по бриджу. В те годы я не мог представить себя на месте виновника торжества. А теперь мне каждую ночь снится крематорий. Что поделаешь, старость.
Уходят приятели, друзья, просто знакомые. Уходят сотрудники. Я много думал об этом и точно понял, что самое неестественное на свете — это естественная смерть. Когда человек, благополучно разминувшийся с пулей, ножом, удавкой и газовой камерой, в одно прекрасное утро просто не просыпается, заставляя тем самым жену плакать, родню суетиться, а меня снова надевать залоснившийся черный сюртук. Придет день, и мой старший сын Джанкарло наденет этот сюртук, провожая меня. Традиция! Но я все же надеюсь, да и доктора обещают, что это случится нескоро.
