дерева стоял странно скособоченный Табата. Смотрел на что-то, скрытое от удаганки ворохом бурелома. Предчувствуя страшное, Тураах двинулась к нему.
Приблизилась и вскрикнула. Под тяжелым стволом ели лежал кузнец. Грудь его была раздавлена, Чоррун исходил кровью, хрипел, но еще держался.
Со стороны улуса разносились голоса привлеченных шумом людей.
Глава одиннадцатая
– Что? Что случилось? – Тураах поняла, что обращаются к ней, только ощутив цепкие пальцы на плече. Обернулась. Узнав Тураах, Сайыына отдернула руку и торопливо отвернулась. Но любопытство не давало старухе покоя, и она набросилась с вопросами на Табату. Ойуун не отвечал. Стоял, не в силах отвернуться от придавленного сосной кузнеца.
Чоррун очнулся, обвел помутневшим взглядом толпу. Заметив Табату, он шевельнул рукой, подзывая. Заговорил:
– Медведица… не она. – Табата подался вперед, ловя едва слышный, свистящий шепот. – Не Тураах… Это…
Табата вслушивался, всматривался в движения побелевших губ, но последняя фраза потонула в хрипе. Глаза Чорруна закатились, он потерял сознание.
– Что он сказал? – визгливо переспросила Сайыына. – Тураах? Она, что ли, кузнеца пришибла?
– А ну разойдитесь! – Тимир растолкал собравшихся и замер, увидев мастера. За его спиной столпились побледневшие подмастерья. Тимир и сам стал белее снега, но слабины не показал. Закусил губу и взялся приказывать. Работа закипела: тяжелый ствол аккуратно подняли и сдвинули в сторону, бесчувственного Чорруна осмотрели, перевязали и на наскоро собранных носилках понесли к улусу.
Толпа потянулась следом. Отовсюду неслись домыслы, то и дело звучало имя Тураах, но она не прислушивалась. Привыкла. Плелась в хвосте бесформенной толпы, не обращая внимания на бросаемые украдкой взгляды односельчан.
Табата брел впереди, прихрамывая на одну ногу и не замечая еще кровящую рану от скулы до виска.
Дохсун. Тыгын и другие охотники. Кузнец.
Куда ни шагну, везде смерть. Смерть и кровь.
И не поймешь, они идут со мной рука об руку или опережают на шаг.
За что, светлый Юрюнг тойон[30]? Что я сделал не так?
И что пытался сказать Чоррун?
Медведица… не она. Не Тураах… Это…
Чье имя шептал кузнец?
Если не Тураах (Табата поверил сразу, не столько словам, сколько глазам Чорруна), то кто?
Лицо кузнеца, выцветшее от боли, стояло перед взором Табаты. Бескровные губы медленно разжимались, едва растягивались, снова расходились, но не рождали звука. Табата всматривался. Силился повторить движение, но не понимал, что за слово – имя? – тот пытался произнести.
Чем дольше Табата думал, тем острее ощущал: имя было знакомо. Что, если это было его имя? Та-ба-та. Что, если кузнец хотел обвинить его?
Был бы рядом наставник Тайах, он бы понял. Помог. Но наставник ушел перед рассветом и не объявился. Точнее, Табата не дождался его. Страшная догадка и ненависть гнали действовать.
Ненависть! Вот в чем вина Табаты. Ойуун должен быть беспристрастен. Табата же позволил чувствам взять верх над разумом. Не отдайся он ненависти, не набросься на Тураах так необдуманно, Чоррун был бы цел.
Чей удар сразил кузнеца: его или удаганки, – неважно, первопричиной все равно были действия Табаты.
– Это Тураах, поганая девчонка! – донесся озлобленный голос.
– Пригрели на груди змею! Надо было гнать ее взашей!
– И медведица ее рук дело, точно вам говорю! – выкрикнул один из охотников.
– Но почтенный Тайах-ойуун говорил: она слаба для этого! – возразил кто-то.
– Ошибся старый ойуун, и мудрые ошибаются! – говорил горячий Эркин, сын Сэмэтэя. – Где он, кстати?
– Чорруна врачевать пошел, – неуверенно ответили из толпы.
Табата огляделся. Он сидел у стены хотона среди бушевавшей толпы. Рогатая шапка валялась рядом.
Разговор, видимо, шел долго: солнце, словно впитавшее в себя кровь Чорруна, уже клонилось к закату. Вестей из кузницы не было. Томительная неизвестность заставила людей громоздить догадки и слухи друг на друга.
– Что делается, так ведь и до детей дойдет! До наших детей! – плачущим голосом причитала одна из женщин. – Выносила Нарыяна нам на беду абаасова выродка!
– Я ведь говорила, сразу говорила: навлечет она на нас тьму, да кто ж меня слушал! – визгливо тараторила старуха Сайыына.
Злоба, охватившая перепуганных односельчан, нашла свою жертву.
– Пусть ответит, проклятая девчонка, за свои выходки!
– Привязать ее к коню да пустить по полю!
Табата слушал безучастно. Гневные выкрики едва доносились до его помутненного разума. Только когда беснующаяся толпа выплюнула в сгущающийся сумрак стаю вооруженных мужчин, он очнулся.
Почему он бездействует? Что он может изменить? Ему ли, не способному совладать с собой, остановить их?
Тураах… Ведь они просто растерзают ее! И еще одна смерть ляжет на его душу, еще один призрак будет с немым укором пить юного ойууна остекленевшими глазами. Выдержит ли Табата?
Что же делать? Что же делать? Кажется, кто-то сказал, что Тайах-ойуун в кузнице… Нужно позвать наставника, он сможет остановить их!
Тимир сам не понимал, какого абааса он приказал нести мастера Чорруна в кузню, а не домой. Кузнец, чудом переживший дорогу, лежал на огромной наковальне.
Тимир метался по кузне, угрюмо поглядывая то на ряд молотов всевозможных размеров, то на распростертое на наковальне тело. Злая шутка! Ему хватило бы мастерства выковать даже самую замысловатую деталь, но починить изломанное тело Чорруна он не мог. Мышцы, вены, кости, легкие и сердце за пределами его мастерства. Впору было плакать от бессилия.
– Пе-перестань… метаться и сядь, – прошептал вдруг Чоррун. Тимир от неожиданности запнулся на ровном месте и чуть было не снес инструменты.
– Молчите! Я послал за Тайахом, он поможет. Только дождитесь!
– Да брось… Тимир, – кузнец говорил с мучительными паузами, в груди у него шипело и свистело, но он вымученно улыбнулся. – Меня… не переплавишь… Не… перекуешь уже. Не нужен… мне… шаман! Без него… умру.
Тимир хотел было возразить, но Чоррун глянул так, что он сразу понял: ослушаться нельзя. Тимир выглянул из кузни и распорядился никого не пускать. Даже Тайаха-ойууна.
– Кузня… твоя, – выдохнул Чоррун вновь подошедшему Тимиру и устало прикрыл глаза. Подмастерье отвернулся, пряча слезы. – Скорей бы… Да… Тимир… Присмотри… за Тураах…
Тимир удивился: за Тураах? С чего бы это? Не замечал он за кузнецом особого интереса к девочке, гуляющей по Нижнему миру, как по опушке леса. Переспросить?
За стеной громыхнуло, раздался возмущенный окрик, и в кузню ворвался, сверкая глазами, высокий тощий паренек. Взъерошенный, с испуганно сверкающими глазами. Подскочивший Тимир не сразу признал в нем Табату.
– Наставник Тайах! Они же убьют ее! – Табата, вложивший в крик все свое отчаяние, запнулся, поняв, что старого ойууна здесь нет. Взгляд его уперся в распростертого на наковальне кузнеца, голос оборвался, и последнее слово он едва прошептал: – Тураах…
Тимир сжал кулаки. Снова она? Да что же, абаасы вас всех раздери, здесь происходит? С наковальни раздался голос мастера Чорруна. Слабый, но твердый:
– Неси меня туда, Тимир. Срочно.
– Но…
– Неси! Неси так… чтобы я дожил до места. И еще немного… Мальчик… шаман снимет боль.
Табата, завороженно глядя в полуоткрытые глаза кузнеца, кивнул.
За полу платья потянули. Сначала робко, потом настойчивее. Выйдя из оцепенения, Тураах с удивлением заметила у ног Няджы Нянгху, цепляющуюся ручками за вышитый подол. Иччи хотона, Няджы в доме не показывалась. В круглых глазах старушки сверкали слезы.
– Сюда идут, с огнем, – испуганно пролепетала Няджы Нянгха, – в сердцах черно. Уходи, Тураах, уходи…
Едва прошептав, она метнулась в хотон, забилась в свое гнездо, подальше от страшных людей.
Тураах прислушалась. Далеко. У нее есть еще время до их прихода.
Что же делать?
Рассеянно оглядев дом, улыбнулась снегоступам отца, сиротливо висевшим на стене в ожидании хозяина. Хорошо, что отца нет в улусе: Таас не смог бы оставить дочь в беде, и тогда… Даже страшно подумать, к чему бы это привело.
И мать… Такая беззащитная, раскинулась на постели. Правая рука покоилась на округлившемся животе. Бремя мать носила гордо, но тяжело. Весть о смерти охотников так потрясла ее, что она разболелась, почти перестала выходить из дома. Тураах
