отпаивала ее целебным отваром, навевающим сон, поэтому о последних событиях мама ничего не знала.
Няджы Нянгха права: нужно уходить, не то под ударом окажется и мать, и нерожденная сестра. Но сбежать? Нет, это не выход. Да и некуда…
Решившись, Тураах встала и тихо скользнула к двери. Обернулась на пороге, еще раз бросив взгляд на снегоступы, на мать, на теплый клубочек у нее под сердцем…
Сестра. Тураах вернулась к своему орону, пошарила на балке у своей кровати и вынула небольшие ножницы. Свои, детские. Удаганка улыбнулась грустно и воткнула их в перекладину кроватки, стоящей у постели матери[31].
Будь счастливой, малышка!
Удаганка вышла в сгустившиеся сумерки и горько усмехнулась. Она так хотела, чтобы ее заметили. Вспомнили, что не только Табата встал на путь силы. Чтобы и ей позволили быть полезной племени. Бойтесь своих желаний: им свойственно исполняться. Но совсем не так, как вам хотелось бы. Тураах заметили, да только для того, чтобы обвинить во всех свалившихся на племя несчастьях. Обвинить и…
Ноги подгибались, Тураах было страшно. Страшно за себя, за то, что ждало ее впереди. Но что-то подсказывало: побежишь – оно тебя настигнет и не пощадит. Встретишь опасность лицом к лицу… Что случится тогда, удаганка не знала. Но так было правильно.
Во тьме тихо прошуршали крылья. Серобокая вернулась вовремя, именно тогда, когда ее поддержка Тураах была просто необходима. Вместе они двинулись навстречу приближающемуся свету огней.
Эркин шел впереди жужжащей, как растревоженный улей, толпы. Огонь в его руке пылал, обдавая правую щеку жаром. До юрты Нарыяны оставалось всего ничего. Толпа редела: отставали женщины и трусливые юнцы. Эркина это даже радовало: не будут мягкосердечные путаться под ногами.
Девчонка должна ответить за смерть брата, за слезы матери и вмиг постаревшего, сломленного горем отца! Он выволочет ее наружу, где бы она ни пряталась, и заставит сознаться. А потом умоется ее кровью!
Рядом, решительно сдвинув брови, шагал брат. Эркин был уверен, что Эрхан разделяет его ненависть.
Оставалось пройти еще немного, когда в сгустившейся впереди тьме что-то шевельнулось. Толпа замерла настороженно.
Из мрака соткался силуэт. Невысокая, тонкая, Тураах выступила вперед. На плече у нее сидела ворона. Черные косы, черные одежды – она вся была словно продолжением ночи. Темные глаза пробежались по толпе и, безошибочно определив противника, остановились на Эркине.
Она молчала. Люди за спиной Эркина тоже затихли, ожидая от того, кто повел их, решительного шага.
Эркин растерялся. Он готовился пробиваться в юрту, вытаскивать испуганное отродье абааса, забившееся в щель. Ноздри его хищно раздувались от предвкушения чужого ужаса. Но хрупкая девочка, на две головы ниже самого низкого мужчины, стояла перед охотником и серьезно смотрела ему в глаза. И от взгляда ее мурашки бежали по спине.
Страх заставил Эркина внутренне встряхнуться и озлобиться. А чего он еще ждал от порождения Нижнего мира, способного погубить лучших охотников и силача-кузнеца?! Не обморочишь!
Он перехватил пламенник и подался вперед. С губ его уже почти сорвался разъяренный крик, но неожиданно из тьмы возникло еще несколько фигур.
Незамеченный никем, Умун наблюдал. Крылья его носа трепетали, чуя едва уловимый запах готовой вот-вот пролиться крови. Призрачный, сладковатый запах и торжество пьянили, он нетерпеливо подался вперед, но сыновья Сэмэтэя – нерешительные юнцы! – медлили. Умун видел, как по рядам охотников прошлась волна сомнения. Понимал: затянись молчание еще немного – и все пропало. Нужно подтолкнуть, пока гнев людей не улетучился окончательно.
И Умун, запертый в теле Тайаха, не утерпел, шагнул к остолбеневшей толпе.
Эрхан ощутил, как налилось напряжением тело брата, и, не спуская глаз с возникшей из тьмы девочки, подобрался. Еще мгновение, и брат бросится вперед, а он, Эрхан, последует за ним.
Вдруг до слуха Эрхана донесся металлический перезвон, и из ночного мрака почти вплотную к охотнику выступила рогатая фигура Тайаха-ойууна. Толпа удивленно охнула, но Эрхан, без того молчаливый, только вздрогнул. Охотнику почудилось, что под рогатой шапкой шамана сверкнули волчьи глаза.
Почудилось и схлынуло. Но липкое ощущение опасности осталось.
Тайах поднял над головой руку, словно собираясь вести речь, но замер, не закончив движения. Рыжий свет факелов выхватил из мрака еще одну фигуру, широченную и трехголовую. Абаас!
Толпа в панике подалась назад, но тут же остановилась, разразившись удивленными возгласами.
Невозможно, невообразимо, но в круге света возник вовсе не обитатель преисподней, а дархан Чоррун. Бледный до серости, кузнец почти висел на плече Табаты. С другой стороны мастера поддерживал широкоплечий Тимир.
Время стремительно сочилось сквозь пальцы, опустошая сосуд жизни Чорруна. И, возможно, время Тураах тоже. Поэтому решено было обойтись без носилок. Тимир подхватил кузнеца на руки бережно, словно младенца, и посмотрел на юного ойууна:
– Делай что нужно, – кивнул он Табате.
Легко сказать! Табата не представлял, что от него требуется. Как удержать уходящую жизнь, замедлить ее стремительный бег?
Судорожно сглотнув, шаман ухнул в стальные глаза кузнеца.
Ритуальная чаша, чорон с пробитым дном. Жизнь уходит сквозь рану, все меньше ее в сосуде, зато боли – все больше. Вязкая, жгучая, маслянистая, она все прибывает, вытесняет жизнь кузнеца.
Табата взял чашу обеими руками, закрыл пробоину-рану ладонью. Затем медленно поднес чорон к губам и сделал глоток.
Грудную клетку обожгло болью – ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Ойуун отстранился от чаши, судорожно хватая ртом воздух, баюкая затихающую боль. Но ведь в чороне боли стало меньше, а живой воды пусть немного, но больше!
Что ж, коли так, значит, будет Табата глоток за глотком пить твою боль, дархан Чоррун, дарить тебе мгновения жизни.
Только бы выдержать.
Табата приоткрыл глаза и кивнул настороженному Тимиру: идем!
Вся грудь кузнеца, странно изломанная, была окрашена кровью, но каким-то нечеловеческим усилием Чоррун был еще жив. Мутными от боли глазами кузнец поймал замершего напротив Тайаха и, разомкнув спекшиеся губы, заговорил:
– До чего докатились вы, охотники? С каких пор… девочка стала врагом вам? Не ее вина в свалившихся… на улус… бедах! – кузнец пошатнулся, всем весом рухнув на плечо Табаты. По белой одежде ойууна заструилась кровь. – Я прав ведь, почтенный… Тайах-ойуун?
Не спуская глаз с кузнеца, старый шаман выступил вперед и странно, с усилием, заговорил:
– Чоррун прав! Охотники, ваша ошибка понятна! Вы хотели защитить свои семьи, это желание ослепило вас! Я спешил предотвратить смертоубийство! Не… не Тураах причина ваших бед, а я!
Толпа охнула. Тайах опустил голову и продолжил:
– Старость мудра, но часто забывает, каково быть юным. Непростительно! Я позволил себя забыть, как бурлит молодая кровь. Две едва взросшие силы, силы ойууна Табаты и удаганки Тураах, схлестнулись в соперничестве и открыли проход злу. О нет, они не желали этого, это случилось само собой! Грань миров истончилась, как заношенная ткань, не выдержала нагрузки. И я, я слишком поздно это понял. – Тайах помолчал. – Погибших не вернешь, но больше жертв не будет, если мы разведем две эти силы. Кто-то из них должен покинуть улус!
– Я готова уйти, – откликнулась Тураах.
Тайах-ойуун кивнул, не оборачиваясь к ней:
– Да будет так. В одном из дальних улусов давно уже не рождалось шаманов, удаганку примут там с радостью.
Чоррун, не спускавший глаз со старого шамана, осел на землю. Рядом с ним повалился на колени залитый кровью кузнеца Табата.
Проклятый кузнец! Раздавленный, он все равно в последний момент сломал выверенный план Умуна!
И Табата хорош! Что его понесло к кузнецу? Нельзя было сбрасывать щенка со счетов!
Пришлось срочно перестраиваться, менять все на ходу.
Умун метался из угла в угол по своей урасе, зло расшвыривая все, что попадалось под руку.
Безумная ночь закончилась. Измотанный Табата спал в юрте брата, восстанавливая силы. Удаганка собиралась в дорогу. В кузне готовились провожать Чорруна в последний путь.
Умун усмехнулся.
И все же, кузнец, я тебя переиграл! Твой последний, безумный рывок спас удаганку, но стоил тебе жизни. Одно препятствие с пути устранено. Что же до приемыша
