сказать ему на ухо, но высшее наслаждение захлестывает и ее, на несколько мгновений она немеет. Отдышавшись, крепко прижавшись к мужу, не разжимая объятий, она наконец произносит:
– Уверена, тебе нет равных – и во мне, и в базилике. Ты лучший.
Медленно, очень осторожно, чтобы не сделать ей больно, он выходит из нее и снова ложится на спину. Закрывает глаза.
Любовная схватка окончена, оба дышат уже ровнее. Скоро начнется prima vigilia, первая стража. Ночь окутывает их. Тьма опускается на огромный Рим, рабы в коридоре зажигают факелы, тени дрожат в свете пламени. Никто из рабов не осмеливается войти в спальню хозяев.
Внезапно Цезарь открывает глаза.
– Конечно! Во имя Юпитера! – восклицает он шепотом, будто не желает делиться своим открытием ни с кем, кроме жены. – Я понял, что хотел сказать Цицерон там, в базилике, и это действительно важно.
Он поворачивается к ней, но Корнелия не отвечает. Она безмятежно спит, утомленная страстью, счастливая в своей разделенной любви. Цезарь улыбается, нежно целует ее в щеку, приподнимается, натягивает простыни на себя и жену, обнимает ее и снова укладывается рядом.
– Я буду защитником, Корнелия, а не обвинителем, – продолжает он шепотом, зная, что она не слышит его, и чувствуя необходимость с ней поделиться. – И это лучший выход. Цицерон умен. Нужно соединить его мысли с советами Гая Мария.
Цезарь закрывает глаза.
Гай Марий. Его дядя. Его слова.
Цезарь спит.
Memoria secunda[8]
Гай Марий
Дядя Цезаря
Семикратный консул
IX
Возвращение Мария
Марсово поле, Рим
90 г. до н. э., за тринадцать лет до суда над Долабеллой
– Ну же, вставай, трус! – кричали мальчишки товарищу. Тот, скорчившись на земле, отирал разбитое лицо испачканной кровью рукой.
– Трус, предатель! – выкрикивали все новые и новые голоса. Между тем на Марсово поле, где молодые римские аристократы проходили военную подготовку, обучаясь борьбе, верховой езде и обращению с оружием, стекалось все больше мальчишек и юношей.
Драка в этих местах не привлекла внимания городской стражи, ведь это мог быть учебный бой.
Но на этот раз все было всерьез.
Мальчик, лежавший на земле, был совсем еще ребенком, ему едва исполнилось девять.
Он получил удар ногой в печень.
– Давай же, Юлий Цезарь, вставай и сражайся! Разве ты не потомок богов?
Обступив лежачего, мальчишки смеялись, галдели и обвиняли его в предательстве. А все потому, что… Удары в ребра и лицо сокрушали не только тело, но даже мысли.
Недолго думая, Тит вступил в драку, хотя происходящее скорее походило на самосуд. Он вступился за лежачего потому, что это казалось ему неправильным, жестоким, а еще потому, что он ненавидел несправедливость. Ему тоже еще не было десяти. Благородный, хотя и бедный защитник Цезаря.
– Не трогайте его, гады! – закричал Тит Лабиен.
Нападавшие удивились: неужели кто-то настолько глуп, чтобы встать на его защиту? Их было намного больше. Здесь собралось уже с полсотни мальчишек, хотя зачинщиков было всего трое.
Тит Лабиен видел все с самого начала и, не продумав свои действия, не прикинув возможные последствия, ударил одного из зачинщиков в лицо, другого – в живот. Остальные притихли. Третий нападавший славился своей силой, к тому же его окружала ватага приятелей, думавших так же, как он: Цезарь принадлежал к роду, откуда вышли предатели Сената, а значит, и всего Рима. Разразилась новая война, городу грозила опасность, и эти дети, сыновья сенаторов-оптиматов, слышавшие множество нападок на Юлиев, считали, что на Цезаря и его близких нельзя положиться. Рано или поздно они должны были наброситься на мальчика, который упражнялся в военном деле вместе с ними.
– Мы и тебе воздадим по заслугам, клянусь Юпитером! – яростно выкрикнул третий мальчишка, главный из вершивших самосуд.
– Он даже не из наших, – выпалил кто-то из толпы, желая сказать, что Тит Лабиен был сыном не патриция, а всадника: с точки зрения оптиматов, господствовавших тогда в Риме, всадники стояли ниже патрициев.
Лабиен сглотнул слюну.
Затем сжал кулаки и приготовился защищаться, отражать удары.
В это время Юлий Цезарь с рассеченной бровью и ссадиной на руке поднялся и встал рядом с ним.
– Спасибо, – тихо сказал он.
Времени на разговоры не было. В следующее мгновение все набросились на них, как дикари.
Хаос из рук и ног, ударов, пощечин и даже укусов.
– Что здесь происходит? – раздался голос взрослого, кого-то из ветеранов.
Тому, кто привычен к власти, не требуется повторять вопрос.
Переполох, подпитываемый яростью, прекратился, все разошлись. Одни зализывали раны, другие ощупывали голову, чтобы убедиться, на месте ли она. Цезарь прижимал руку к ребрам. Бок болел сильнее всего, но, кроме того, по лицу струилась кровь. Лабиен потирал плечо, уверенный, что его укусили и что одежда защитила тело.
Гай Марий ждал ответа.
Могучая фигура шестикратного римского консула, ветерана многих войн – африканских и северных, что велись против тевтонов и кимвров, – окруженного охранниками, казалась гигантской на фоне неба, залитого полуденным солнцем.
Все мигом узнали Мария: несмотря на разногласия с оптиматами, Рим по-прежнему украшали статуи вождя популяров. Враги были бы не прочь их уничтожить, но не осмеливались. Даже во время его продолжительных отлучек. По крайней мере… пока.
Цезарь ежедневно видел мраморный бюст дяди в атриуме своего дома. Как ни странно, во плоти Гай Марий казался еще величественнее. Неясно, что действовало сильнее – осанка, решительные манеры или голос. А может, закаленные в боях ветераны, которые следовали за ним повсюду. Или же всё вместе.
С самим же дядей Цезарь встретился впервые. Когда племянник был маленьким, Марий пребывал вдали от Рима, будучи приговорен оптиматами к изгнанию после страшных событий, произошедших примерно за десять лет до того: популяры убили кандидата в консулы Мемия, оптиматы забросали камнями Главцию и Сатурнина. Гай Марий покинул Рим в ту же ночь, и город оказался в руках сенаторов, яростнее всего сопротивлявшихся переменам.
Но Марий вернулся.
Ссора возникла как раз из-за его возвращения. Весь Рим говорил о Марии и об измене союзных городов.
– Драка, славнейший муж, – пробормотал Юлий Цезарь, желая дать исчерпывающий ответ, но при этом не упомянув о том, как она началась и протекала.
Гай Марий медленно обвел взором мальчишек. Все склонили головы, чувствуя, как пристальный взгляд бывшего консула пронизывает их насквозь.
Марий чувствовал, что вызывает у них презрение и страх одновременно. В большей степени страх. Так было со всеми, кроме мальчика, заговорившего с ним, и того, который встал на его защиту. Отсутствуя в городе несколько лет, Марий не
