class="p1">Следующим на тинг привели Беспалого. Он выглядел получше Гвоздя, по крайней мере, пришел на своих ногах. А что руки сломаны, так сам виноват: в Сторбаше восьмирунного мало кто сможет удержать в цепях, раз я и Альрик ранены. Ну заодно выбили несколько зубов, сломали нос, но это для хускарла ерунда. Слушать историю его жизни никто не захотел, всё и так было понятно: позарился на чужое добро, убил своего же хирдмана. Смерть Ледмара хирд прощать не собирался.
— Я ошибся, — угрюмо сказал Беспалый, не особо рассчитывая на пощаду. — Я всю жизнь искал свое место. Хотел служить Мамиру, но тот отказался. Хотел стать добрым хирдманом, да тоже не вышло. Если бы Каев дар проснулся чуть раньше… Это и было то самое, что я искал. Теперь уж поздно. Но если Кай еще раз поверит мне, я больше никогда не предам. Стану самым верным псом. Не нужно мне ни серебро, ни рун, ни славы. Просто быть в стае! И мой дар, он ведь не плох. Чуять нацеленный на тебя удар! Я выплачу виру за Ледмара хоть своей кровью, хоть серебром, хоть службой.
Альрик будто бы и не слышал его слов. Повернулся к Простодушному и спросил:
— Как ты скажешь, так и будет.
Херлиф встал, прошелся перед Беспалым туда, потом обратно.
— Эмануэль не зря поведал нам сказ о боге-предателе Хагриме. Пусть мы и не боги, тем больше мы должны следовать по их стопам. Надо сделать с ним то же, что сделали с нами предатели.
Поначалу Беспалый даже не понял, о чем говорит Простодушный, лишь когда ульвер взял в руки нож и пару стрел, задергался, но в руках Сварта особо не попляшешь.
Херлиф не торопился. Он подошел к Беспалому, с легкой улыбкой заглянул к нему в глаза, сорвал с него рубаху и медленно вдавил наконечник стрелы между ребрами. Примерно туда ранили Альрика. Вторую стрелу Простодушный воткнул в бок. Как у Вепря. Потом взял горящее полено из полыхающего очага, небрежно помахал им перед лицом Беспалого.
Вот же! Я снова вспомнил, какой дар у Беспалого. Он предчувствует удары, нацеленные на него. И сейчас он каждое ранение переживает дважды: сначала через дар, а уже потом через шкуру. Ручищи Сварта вздулись, удерживая вырывающегося предателя, но Херлиф все равно не спешил. Он медленно прижал полено к торсу Беспалого, слушая его вопли и потрескивание сгорающей плоти. Несколько небрежных взмахов ножом, но даже мне с лавки было хорошо видно, что Херлиф бережет Беспалого, наносит тому неглубокие раны, едва ли опаснее царапин. Напоследок Простодушный сломал предателю ногу, но опять же мясо не рвал, осколки костей не прорвались наружу.
Впрочем, это лишь начало.
Беспалый почувствовал, что больше его пытать не будут, бессильно обмяк в лапищах Сварта и едва понятно бормотал благодарности, клялся всеми богами, что не обманет больше доверия, не предаст и сдохнет за Снежных волков. Он еще не понял, что смерть гораздо ближе к нему, чем он надеялся, и гораздо дальше, чем ему бы хотелось.
На площади перед тингхусом Эгиль отрубил Гвоздю голову мечом и стал восьмирунным. Беспалый снова напрягся, хотя со сломанной ногой и руками он бы ничего не смог сделать.
Все, кто слышал слова Эмануэля, поняли, чем окончится путь Беспалого, а вот сам Беспалый пока не догадывался. Он сообразил позже, когда ему запеленали в тугие веревки, перетянули раны, чтобы он не истек кровью слишком быстро, а потом потащили за пределы Сторбаша. Но дергаться было уже поздно. Там, у подножия холма, выкопали яму, уложили в нее живого Беспалого, накрыли тряпкой, чтоб тот не задохнулся сразу, сверху поместили труп Гвоздя, осторожно обложили их крупными камнями и лишь потом засыпали землей. Но не слишком много, едва ли с локоть. Не нужно, чтобы Беспалый умер слишком быстро или задохнулся. Мы даже могли слышать его голос, доносящийся из-под земли. У изголовья двойной могилы поставили большой камень, на котором Эмануэль пообещал высечь закрывающие руны, чтоб мертвецы не смогли подняться. Через несколько дней, когда от Беспалого уже не будет нести рунной силой, камень уронят на могилу рунами вниз.
Беспалый, конечно, не Хагрим, и такой силой не обладает, но кто знает, на что способен восьмирунный воин перед лицом позорной смерти? Потому Херлиф уселся возле камня и поклялся, что не сойдет с места, пока не убедится в гибели Беспалого.
Так и закончился тинг.
Но вечером в дом Эрлинга пришли те хирдманы, что еще не заслужили полного доверия: Слепой, Коршун, Синезуб, Лундвар и Свистун.
Первым заговорил Коршун:
— Мы тут подумали… Лишь одни боги знают, как сложится наш путь. Всё может перемениться в этом мире. Когда-нибудь ты бросишь ремесло хирдмана и вернешься домой навсегда, к жене и сыну. Возможно, это случится уже этой зимой, едва затянутся твои раны. Но пока ты остаешься хирдманом, мы будем рядом.
Я невольно рассмеялся.
— Ты словно дружинник, что решил принести клятву верности ярлу. Я же не ярл, а ты вольный хирдман. Когда захочешь уйти, просто скажи.
Коршун покачал головой.
— Не о том речь. Я плохо помню, что было на том острове, Бездново пойло изрядно затуманило мою голову. Но впервые за всю жизнь я, сын рабыни, наполовину норд, наполовину сарап, вдруг понял, что нашел свое место. И рядом со мной не случайные люди, а братья.
Слепой перебил:
— Я был в разных хирдах. Некоторые едва ли отличались от разбойной шайки. Но тут всё иначе.
— Недаром такой дар зовется Скирировым, — добавил Свистун.
— Я стал намного сильнее, даже не пролив крови! — восторженно заявил Отчаянный.
Квигульв оскалил синие зубы в жутковатой улыбке:
— Кай, поскорее залечивай раны. Я хочу снова сразиться с тобой.
И хоть я не понял, как именно хочет сражаться Синезуб: рядом со мной или прямо со мной, но кивнул.
Глава 9
Крупные хлопья снега валили сплошной пеленой. Сначала они таяли, касаясь земли, а потом перестали таять, и улицы Сторбаша покрылись белым пухом. Лед на море пока еще разбивался в мелкое крошево и бултыхался на поверхности, но совсем скоро берега будут намертво закованы в ледяные оковы, и красавец «Сокол» долго не сможет расправить свой парус.
Бог-предатель Хагрим делает медленный вдох, забирая обратно тепло. И настает время долгой-долгой зимы с метелями, снегопадами, стужей и тьмой.
А ведь мы должны были уплыть в Альфарики, распродать богатства, посмотреть на жизнь в других землях.
Я осторожно перенес вес с палки на раненую ногу, скривился от пронизывающей боли и снова оперся на палку, вытесанную Эрлингом. Мало того, что шрамов у меня изрядно прибавилось, так кости тоже никак не хотели заживать, несмотря на мои девять рун и усилия Эмануэля. Они ныли, когда я ложился спать, ныли перед дождем и снегом, ныли, когда я отпаривал их в бане. Эта непроходящая боль выматывала похлеще, чем хромота. Из-за нее я постоянно злился, меня раздражало всё.
Еще Фридюр замучила со своей заботой, будто я не хускарл, а дитё малое. То норовит закутать потеплее, то подкладывает еду в миску, будто у меня не нога, а руки поломаны, то спрашивает, не нужно ли мне чего, хотя я и сам могу сделать, если что понадобится. Поначалу даже к отхожему месту водила, так как я не мог удержаться на корточках. Один раз я всё же не выдержал и влепил ей оплеуху, ладно хоть руку успел придержать, иначе бы точно челюсть своротил, а так только слегка задел. Подумаешь, губы в кровь и щека опухла. Но она сама виновата. Видела же, что я не в духе, а всё равно полезла.
Отцу с матерью сказала, что сама ударилась, да только не больно-то они и поверили. Ингрид и вовсе набросилась на меня с кулаками, мол, нельзя Фридюр обижать. Фольмунд перепугался из-за криков Ингрид и разревелся. Тогда я вконец осерчал, схватился за палку и ушел из дому к морю. Еле дохромал. По замерзшей земле палка всё время проскальзывала.
Нет, не вернусь к Эрлингу. Если ему невестка дороже сына, так пусть сам с ней и возится. Может, мне свой дом срубить? Попросить ульверов подсобить, так они вмиг его поставят, руками бревна перекидают. Да только бревна надо заранее готовить, чтоб просохли как следует. Из сырого дерева класть смысла нет, потом щели замучаешься заделывать, да гниль может пойти. Впрочем, зачем мне
