стыда.
Не говорит – блеет:
- Я не подслушивал... Я хотел войти в оранжерею, помолиться над телом бедного папá … Увидел, что дверь заперта… Остановился. Задумался, кто там. Услышал голоса...
Сыщик его перебил:
- Если бы вы собирались войти, подергали бы за ручку. Я бы услышал, у меня отменный слух. Нет, сударь. Вы стояли и п-подслушивали. Желали знать, удалось ли вам свалить вину на абрага? Нет, не удалось. Где вы были минувшей ночью? Разумеется, у себя в спальне, и никто не может это подтвердить.
Котэ давай креститься – размашисто, как мельница, когда она крыльями крутит.
- Я же вам клялся Иисусом и своей бессмертной душой, что я не убивал папочку! Все знают, батоно Ладо знает – я в Бога верую! Я бы никогда, никогда не дал такой клятвы ложно. Бог за такое сурово накажет!
Пришлось мне за него заступиться.
- Это правда, батоно Эраст. Котэ с детства был молитвенник. Все посты соблюдает, перед иконами по часу на коленках стоит.
- Всю прошлую ночь, до рассвета, я был в деревне, в церкви, у отца Амвросия. – Молодой князь уж и носом зашмыгал. - Сначала исповедовался, потом молился перед иконой Богоматери, чтобы она помогла мне обрести независимость и поскорее попасть в Париж. Я не знал, что моя мечта осуществится так быстро и таким ужасным образом...
Слезами залился, сморкается.
Фандорин на меня смотрит: верить, нет?
Я кивнул. Отец Амвросий, которого назначили на приход после меня, со знатными и богатыми угодлив. Коли молодому князю пришла фантазия изливать душу и молиться до рассвета, Амвросий про себя, конечно, чертыхался, но терпел.
- Не верите - спросите у отца Амвросия! – прогнусавил Котэ. - Что вы на меня так смотрите, батоно Ладо? Вы знаете, что такое «алиби»?
- Знаю, - говорю. - Я газеты читаю. Не обижайтесь, уважаемый, но вы могли убить князя, когда вернулись домой на рассвете. Луарсаб в оранжерее иногда до утра дрых... То есть почивал, - поправился я из уважения к покойному.
Котэ на меня мокрыми глазами похлопал. Вынул из-под рубашки крестик, поцеловал его, трижды перекрестился.
- Вот, на кресте клянусь! Я отца не убивал!
И руку к потолку поднял, а лучше сказать воздел.
Как было не поверить? Я Котэ с детства знаю, он у меня в церкви звонче всех дишкантом пел.
- Батоно Эраст, - говорю, - я, конечно, не сыщик, но людские души вижу. Князь правду говорит. Не убивал он. Я ему верю.
Думал придется Фандорина убеждать, а нет.
- Судя по состоянию тела, смерть наступила не позднее полуночи, - сказал он. - Так что у Константина Луарсабовича, если он ночью был у священника, действительно железное алиби. Отца Амвросия я потом допрошу, а пока, сударь, вы свободны.
- Ах, вы измотали мне все нервы! – взвизгнул Котэ и с ужасным кожаным скрипом удалился.
Я спрашиваю Фандорина:
- Что будем делать, а? Каха, который грозил Луарсаба убить, не убивал. Котэ, который «кипродест», тоже не убивал. В газетах пишут «следствие зашло в тупик». Мы зашли в тупик, да?
- Увы, - развел он руками. – Но это не значит, что следствие останавливается. В подобных случаях я применяю метод, который называется «Лягушка Басё».
- Какая-какая лягушка?
- Басё – это великий японский поэт, жил в семнадцатом веке. Он прославился короткими стихотворениями всего из трех строчек. Самое знаменитое из них такое:
В старый-старый пруд
Вдруг прыгнула лягушка.
И плеск воды: плюх!
Я засмеялся.
- И всё? «Лягушка плюх»? Шутите, уважаемый? Какое это стихотворение?
Тот, кто любит, кто влюбленный, должен быть весь озаренный,
Юный, быстрый, умудренный, должен зорко видеть он,
Быть победным над врагами, знать, что выразить словами,
Тешить мысль как мотыльками, – если ж нет, не любит он.
Вот это – стихи! Великий Шота Руставели написал!
Фандорин улыбнулся.
- Западная поэзия вся про то, кто что должен, что не должен. Она давит на слушателя, не оставляет ему возможностей для какого-то иного т-толкования. Русская такая же: «Ты – царь, живи один». «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы». Сплошные инструкции, а не стихи. Японская поэзия не объясняет человеку, чему он должен посвятить души прекрасные порывы. Пусть душа сама разберется. Стихотворение лишь подталкивает душу в нужном направлении, открывает ей г-глаза.
Я ему насмешливо или, красивее сказать, иронически:
- Ну и куда нас подталкивает ваша лягушка? Зачем она прыгнула? Что это вообще такое – «плюх»?
- Видите, господин Ладо, у вас возникли вопросы. Вы задумались. А дальше окажется, что для меня «плюх» - это одно, а для вас, возможно, нечто д-другое.
Я не возьму в толк, шутит он или серьезно. Спрашиваю:
- И что такое «плюх» для вас, позвольте узнать?
- Зримое и острое ощущение звонкой скоротечности жизни. В гораздо большей степени, чем если бы поэт написал что-нибудь вроде...
На секунду-другую задумался и продекламировал на грузинский манер:
Тот, кто жил на этом свете, должен каждую минуту
Помнить: жизнь так быстротечна, не успеешь и чихнуть,
Как бултыхнешься лягушкой в пруд забвения - и сгинешь.
Ты гляди, Эраст-батоно, эту мысль не забывай!
Усмехнулся.
- Японец же меня ничему не учит и ни к чему не призывает. Он лишь бросает лягушку в пруд. Дальше – я сам. Впрочем дедуктивный метод, о котором я г-говорю, основан на ранней, малоизвестной версии стихотворения. Там другая концовка:
В старый-старый пруд
Вдруг прыгнула лягушка.
Плеск воды. Эхо.
- А в чем разница? – удивился я. – Если был «плюх», будет и эхо.
- Ну как же. Акцент не на самом прыжке, а на эхе.
- И что?
Он вынул из кармана часы.
- А то, что время идет, а мы только разговариваем. Приведите, пожалуйста, всех наших фигурантов в кабинет покойного князя. Скажите, что у меня есть для них важное известие. И больше ничего не объясняйте.
- А что я могу им объяснить, когда я ничего не понял? Какое важное
