там сойдёшься, можно и через них тебе о нас дать знать. Кто знает, может, так случится, что выхлопочешь местишко нашему Алёшке! Он — грамотный, а уж про его смышлёность и говорить тебе нечего, сам знаешь, какой он у меня хлопчик ладный. Ну, так куда-нибудь, хоть в писарьки, что ли, поближе бы только к нашему красному солнышку, сынку мученика царевича. Верный ему слуга будет, весь наш корень настоящим русским царям предан, и деток в таких чувствах ростам, чтоб немцев наравне с ляхами ненавидеть, а москали ведь одной с нами веры, и царь Пётр нас от мучительства папистов ослобонил...
С закатом солнца стали люди из Лемешей и из ближайших местечек приходить с узелками и с цыдулками для земляков в Питере.
И опять пошли разговоры про нового царя и про его деда, которого многие из присутствующих лично знали и не только видели, но и говорили с ним. Уже и тогда Меншиков (чтоб ему пусто было!) постоянно между царём и народом втирался. Бывало, такой минутки и не выищешь, когда бы его при государе не было: всё подсматривает, подслушивает да на ус себе мотает, а там, глядишь, по-своему решает, и выходит так, что царь милует, да псарь не жалует.
— Вот и таперича, поди чай, так же будет, — упорно твердили хохлы, озабоченно кивая чубами.
Тем не менее все соглашались, что не попытаться облегчить свою горестную судьбу было бы даже грешно. Чем чёрт не шутит, может, Ермилыч им выхлопочет то, чего они уже совсем отчаялись добиться, кто знает?
— Вот мы написали прошение царю, но ты постарайся на словах ему первым делом про обещание его деда напомнить, — сказал седой старик, старшина, подавая Ермилычу вчетверо сложенную бумагу с печатью, тщательно написанную поветовским писарем. — И объясни ты ему, малышу, что царское слово должно быть нерушимо. Мы деду его верили, мы на его силу надеялись, а он нашего Полуботка в тюрьме сгноил: это нам была обида горькая, так и скажи ему, новому-то, Петру Алексеевичу. Нам надо своего гетмана выбрать, и чтоб он утвердил, понимаешь?
— Всё скажу, не беспокойтесь, будьте благонадёжны, — сказал Ермилыч, принимая бумагу и пряча её в сумку за пазуху.
— Да ты сам-то с какого боку к нему подойти-то можешь? — спросил один из наименее доверчивых.
— А с того боку, что отец мой по проискам Меншикова за преданность православной вере головы на плахе лишился, и сам я из богатых да знатных боярских детей в бездомного скитальца обратился, — объявил после небольшого колебания Бутягин.
Не любил он про это ни с кем говорить, даже с самыми близкими. На что подружился он с Демьяновной, а и ей один только раз, да и то мельком, намекнул на свою тайну. Но тут молчать было бы нечестно: за доверие надо было заплатить доверием, и по воцарившемуся молчанию в толпе, за минуту перед тем галдевшей, он понял, что поступил хорошо, не оставив предложенного ему вопроса без прямого, правдивого ответа.
— А вы, други, про это помалкивайте, чтоб Божьего человека в беду не ввесть, — сказала Демьяновна, выходя с народом во двор, когда, распростившись с Ермилычем, жители Лемешей стали расходиться по домам, — ведь ворог-то наш, Меншиков, ещё жив.
— О, мухи бы его, бисова сына, съели! — проворчал один из толпы в то время, как остальные, понурив головы, выходили один за другим в калитку, думая каждый про себя свою думу.
В эту ночь Ермилыч спать не ложился и, до света разбудив своего спутника, пустился с ним в дорогу.
За версту до села, где жил у дьячка сын Демьяновны, нашим путешественникам встретилась жидовская фура, запряжённая парой сытых и сильных лошадок, направлявшаяся рысцой по той самой дороге, по которой они шли. Жид ехал порожняком и, завидев Ермилыча с его спутником, монастырским служкой, слез с фуры и стал уговаривать их доехать на его лошадях до Воронежа, куда ему лежал путь.
— За пять карбованцев с каждого я доставлю вас туда на четвёртые сутки, а оттуда найду вам тоже сходно оказию вплоть до Москвы, — настойчиво соблазнял он их, невзирая на то что они шли себе своей дорогой, делая вид, что не слушают его.
— Ну, так и быть, шесть карбованцев за обоих, — продолжал он им турчать в уши, следуя за ними по пятам. — Може, и это кажется, панове, дорого? Я сбавить могу, мне бы только, панове, угодить, согласен за пять карбованцев обоих довезти.
До Чемер оставалось пройти с четверть версты, не больше: звон колокола, призывавший православных христиан ко всенощной, доносился всё явственнее и громче. До начала службы подойдут к храму, где, верно, Алёшка поёт на клиросе.
— Нам надо ещё в Чемерах побыть, — заметил, не поднимая глаз на соблазнителя, Ермилыч.
Повадки жидов ему были хорошо известны благодаря частым с ними встречам в Малороссии. Он с жидом и в Польскую землю этой зимой ездил, с жидом же и границу переезжал в Цесарскую страну, которая тоже кишмя кишит жидами. Надо было только дивиться, как это христианский народ уживается бок о бок с поганым отродьем. Однако, как ему это ни претило, а довелось и ему жидовскими услугами пользоваться, ничего не поделаешь: они и продадут всё, что надо, и довезут, куда нужно, всё найдут, всё укажут. Вот и теперь, делая вид, что не нуждается в предлагаемой услуге, Ермилыч обрадовался возможности добрую часть пути сделать не пешком, а в удобной фуре, растянувшись, как на постели, на мягком сене! А уж про спутника его и говорить было нечего, стоило только на него взглянуть, чтобы догадаться, как интересуется он исходом начатых переговоров с жидом. Бедный паренёк не успел ещё отдохнуть от долгого пути, как опять должен был идти на ту же страду. Но что особенно соблазнило Бутягина — это перспектива добраться до Петербурга через десять, двенадцать дней вместо того, чтоб употребить на это путешествие с месяц времени.
Не только двадцать—тридцать карбованцев — полжизни, кажется, не пожалел бы он, чтоб узнать, как обстоит дело во дворце нового царя, кто возле него, есть ли какой-нибудь настоящий русский человек, который поддерживал бы в нём волю бороться со злым временщиком.
И чем ближе продвигался он к цели своего путешествия, тем нетерпеливее становилось его желание всё это узнать.
В Чемерах, сойдя с фуры, пошли путешественники в храм, где