понять начинающим бандитам, что маму звать никто не будет. Поняли они это или нет, но второй, более говорливый, зачем-то всунув за пазуху руку, вдруг ухмыльнулся и скороговоркой произнес:
— С кем работаешь, братишка?
Насколько мне известно, уменьшительно-ласкательные выражения из уст подобных негодяев вовсе не означают дружелюбие или приветливость. Напротив — если ты принимаешь подобное обращение, то сразу становишься как бы рангом ниже и с тобой уже никто не будет разговаривать как с равным. Но тягаться в понятиях или «рамсить», как это было принято называть в те годы, мне тоже не очень улыбалось. Не таким я был знатоком воровских понятий и законов, чтобы не попасться на какую-нибудь дебильную в своей простоте, но хитрую уловку.
Я поднял руку и, указав на Сеню, негромко сказал:
— Видите охранника? На улице еще трое. У всех карабины и приказ стрелять в случае чего. Ферштейн?! — Немецкое слово вырвалось случайно, видимо, изжога напомнила о выпитом недавно «эрзац-кофе», но в контекст разговора легло законно.
Первый, самый неприятный, посмотрел на Сеню, обернулся ко мне и, сотворив нечто отдаленно напоминающее улыбку, прогундел:
— А чё ж он стоит и не подходит?
Взглянув на молчавшего все это время Михаила, я отметил нервозность в движениях его свободной руки. Курьер явно трусил, и это было совсем нехорошо. Он сильно покраснел, вспотел, из-под шапки катились крупные капли пота, и, несмотря на серьезность ситуации, это зрелище живо напомнило мне собственные мучения при выборе шапок.
Но сейчас было не до сочувствий. Надеяться я мог только на Сеню, но, посмотрев на возвышавшуюся голову гиганта, я увидел… Черт! Справа от нас шла высокая девица роскошных до удивления форм, и ее фигура привлекала внимание всех находящихся в зале прилета мужчин. Всех, кроме нас пятерых…
Стараясь вложить в свой взгляд побольше цинизма и уверенности, я сказал, обращаясь к «первому»:
— Слушай, ты, — в этот раз я уже не стал коверкать слово, — если он подойдет, вы все тут ляжете! Разойдемся без «кипеша» и никто не пострадает!
— Да он не может войти в зал, — прорезался третий, — им же запрещено с оружием входить! Только «мусорам» можно!
— Короче, кладите сумку на пол и валите отсюда! — Грозно, но той же скороговоркой проговорил второй, показывая мне зажатый в руке пистолет, который он прятал за пазухой.
— И никто не пострадает, — издеваясь, повторил мои слова первый.
Я не спец в оружии и сказать, боевой это был пистолет или муляж, вряд ли бы смог, даже если бы им вертели у меня под носом. А тут что-то мелькнуло и исчезло вместе с рукой под курткой подмосковного пошива. Михаил тоже видел оружие, и капельки пота, рождающегося где-то под смешной шапкой, стали больше.
Взглянув на Сеню, который (как и все остальные) продолжал смотреть на движущуюся в нашу сторону соблазнительницу, я уже знал, что нужно делать. Нужно было продержаться всего пару секунд.
Первый из троицы надвинулся так, словно это я был метр с кепкой, а не он, едва не задравший голову, чтобы смотреть на меня своим гипнотизирующим взглядом.
— Ты чё, барбос, не понял?! — Гундосость явно была напускной, словно он подражал какому-то блатному, вкупе с туберкулезом заработавшему на рудниках еще и хронический гайморит. — Сумку бросил и пошел на хер отсюда!
Ненавижу, когда меня называют барбосом! Или там, козлом например! И так стало неприятно, что я чуть все не испортил, с трудом сдержав дикое желание влепить гундосому хук. Женщина с формами была уже почти рядом, и я видел, как оторвавшись от удивительного зрелища Сеня, наконец, посмотрел на меня. Выражение его лица изменилось, и я понял — пора.
Даже неприятным типам не чуждо чувство прекрасного и удивительного — второй и третий на пару секунд «зависли», созерцая кораблем плывущую мимо них девицу, а я выхватил из рук Михаила сумку и изо всех сил кинул ее в сторону охранника.
— Лови! — крикнул я Сене, одновременно отталкивая «второго» и «третьего», зачарованно смотрящих на удивительную зад…, то есть спину уходящей женщины.
Швырнув сумку, я подумал, что в моем лице страна потеряла хорошего молотобойца — пущенная почти без замаха сумка «стремительным домкратом» полетела в сторону Сени. Скинув карабин появившемуся в дверях Димону, Сеня бросился к летящей сумке, а я схватил «гундосого» за воротник и, как можно гнусавее, произнес:
— Чё там про барбоса?!
Бандиты рванули к сумке, но было уже поздно — в этот день я установил первый мировой рекорд по метанию сумок с деньгами — не долетев до дверей каких-то пару шагов, десятикилограммовая поклажа шлепнулась рядом с взвизгнувшей от страха женщиной и тут же подхвачена Сеней…
…В броневике только и было разговоров о том, что случилось в зале прилета. Сеня уже в восьмой раз рассказывал все чего-то не понимавшему «Кефиру», как я кинул ему сумку, в восьмой же раз отвечая на удивленный вопрос, что сумка, слава богу, не порвалась и деньги на месте.
— У них рожи прямо вытянулись! — весело басил гигант, в восьмой раз показывая мне оттопыренный кверху большой палец.
— А сумка?! — «Кефир» нервно посматривал на Сеню, оборачивался на меня, словно забыв, что находится за рулем.
— Да нормально, говорю! Следи за дорогой! — Сеня явно был на взводе, и нерастраченный адреналин вынуждал его нервно стискивать все, что попадалось под руку.
Надо сказать, что это я не разрешил ему нанести больше одного удара в челюсть в отчаянии рванувшему было к нему «гундосому», и мы ретировались раньше, чем кто-то понял, что происходит.
— Да слежу я, слежу! — нервно ответил «Кефир», совершая опасные маневры на большой скорости так, словно за нами кто-то гнался. — Значит, с сумкой все нормально, да?!
Другой охранник, Димон, только вернувшийся со срочной службы так же подробно пересказывал Сергею, «как он обалдел, увидев летящий на него карабин, как ловко схватил его, взял бандитов на мушку» и все в таком духе. Парню было немного обидно, что ему пришлось от дверей наблюдать за тем, как Сеня расправлялся с налетчиками, вот он и смаковал совершенно никчемные подробности, типа «держу на мушке, а руки-то с мороза задубевшие! Как стрелять, думаю?!». Он рассказывал с таким воодушевлением, словно ему и в самом деле едва не пришлось начать пальбу…
Михаил сидел молча, искоса поглядывая на меня, словно до сих пор не верил, что опасность миновала и ему ничего не грозит. Я видел его трясущиеся руки и подумал, что по-хорошему, конечно, надо бы дать человеку успокоиться, в смысле, грамм пятьдесят — сто. Но это было третьим,
