– Любочка, дорогая, – начал он, стараясь не замечать красноречивых знаков Савилы, требующих от него заткнуться. – Скоро мы поедем с вами в Лондон. Я отведу вас в «Хэрродз», и вам подберут там по сумке под каждый…
Не договорил – Любочка завыла в голос.
– Артефакт? – участливо поинтересовалась Савила, и Любочка судорожно кивнула: «Угу».
– Ну хорошо, – выдохнул Лент, совершенно измученный собственной беспомощностью. – Что бы там ни было, я готов извиниться.
На этот раз дамы взвыли в унисон. Любочка, заходясь слезами, а Савила – рыком: – Ну ты даёшь! Да тебе перед ней всю жизнь теперь извиняться! На ней аркан низшего демона, а ты, ведьмак, ни в зуб ногой. Что смотришь?! Борьба с московской нечистью до недавних пор была твоей прямой обязанностью, и что? Твоя же собственная помощница живёт в страхе перед полтергейстом, который на протяжении двадцати лет стягивает с неё по ночам одеяло и сбрасывает книги с полок ей на голову! «Хэрродз», говоришь? Говорят, там можно купить всё. А как насчёт заговорённых саквояжей? Свой она заказывала у кого-то из наших и прячет там документы, чтобы не истлели или не выцвели у неё на глазах. Ну, Лаврентий…
Это было стыдно. Очень стыдно. Лент почувствовал себя самым неблагодарным Лаврентием Петровичем на свете: – Любочка, дорогая, что же вы ни словом-то не обмолвились?
– Так как же, Лаврентий Петрович… Мы же ведомственные… Меня бы в психушку… А у вас лицензия… – Любочка плакала, а Лент медленно осознавал, как глубоко ошибался со своей политикой недоговоров. Двадцать лет эта женщина вела его отчётность и не знала, за услуги какого рода выставляла клиентам счета. Она приходила на работу первой, уходила последней, никогда не говорила о родных и о семье, а он только радовался – идиот – где ещё найдёшь такого идеального сотрудника?
– Посмотрите на меня, милая Любочка. Я – ведьмак. Всю жизнь ловлю нечисть. Мне сто лет. Скажите «Угу»!
– Угу…
– Алевтина – тоже ведьма, мастер рунописи. О возрасте дам не говорят, но для неё вы ещё больший ребёнок, чем для меня. Угу?
– Угу…
– Я подвёл вас, но обещаю исправиться. С этого момента между нами нет тайн.
Последнее «угу» Любочка сказала самостоятельно. Он держал её руки в своих и видел, как неудобно ей хлюпалось носом, но отпустить не мог. Он был виноват перед ней больше, чем она могла себе представить. Эх! Одно хорошо, потрясений, пожалуй, сегодня больше не будет, да и объяснения вряд ли потребуются. Кроме технических, о том, что полтергейстом придётся заняться не ему, а Савиле, потому что он, ныне сине-зелёный, совершенно не знает своих возможностей и рискует только навредить.
– Алевтина, ты ведь приготовила гостевую комнату для Мины? Замечательно. Любочка остаётся у нас.
Глава 13Такой мягкий в Париже и Лондоне, московский октябрь был сер и промозгл.
Лент подал Савиле куртку и подумал о лёгком пальто-разлетайке – Мине должно быть холодно в нём в Москве. В Москве ли она, он сказать не мог. Хотя и не обманывал ни себя, ни Савилу, когда говорил о том, что чувствовал её, как Анну. Пока была жива, Анна была с ним всегда. Это чувство позволяло ему, даже будучи далеко, всегда просыпаться с ощущением её присутствия. Где бы ни был, он просто знал, что она есть. Так было до июля шестьдесят девятого.
Она ушла седьмого числа, а восьмого он проснулся с пустотой, с которой и просыпался с тех пор каждое утро до госпиталя в Нёйи-сюр-Сен. Он попытался вспомнить, было ли у Анны пальто-разлетайка, как у Мины? Или дутая куртка, как у Савилы? И не вспомнил. Алевтина как-то быстро убрала из квартиры все напоминания, «чтобы не бередить душу». Он помнил только жёлтое платье в цветочек. И жёсткий гипсовый воротник…
– Задержись, Савила.
Вопрос во взгляде прорицательницы его не удивил – казалось, они переговорили сегодня обо всём возможном. Есть цель, есть чётко очерченный план её достижения и график занятий. Чего ещё хочет от неё этот парнишка?
– Я хочу вспомнить тот день, – сказал он.
Савила поняла. Анна ушла неправильно, почти не попрощавшись, и даже то, что она пыталась ему сказать перед самым уходом, он не удосужился выслушать – крушил больницу, упиваясь собственным горем, а её не слушал. Савила не раз подсказывала, явно намекая на себя, что небольшой «сеанс» прорицателя помог бы ему посмотреть на тот день иначе, со стороны. Она сможет услышать то, чего не услышал он. Её дар позволяет читать прошлое намного чётче, чем будущее.
До сегодняшнего дня Лент отказывался, ему не хотелось делиться с Савилой, да и ни с кем другим, своими воспоминаниями об Анне. Но это жёлтое платье было не только в цветочках, оно было ещё и в пятнах грязи, и в крови. И он не помнил больше ничего из её одежды. Сейчас это вдруг показалось ему неправильным.
Алевтина и Любочка были здесь же, в просторном коридоре, провожали Савилу, держа друг дружку под руку. Обе удивились, но ни одна не сказала ни слова. Всё-таки Ленту везло в жизни с женщинами.
Савила думала. На улице давно темно, и отложенных дел у неё, скорее всего, невпроворот, и по дому, и по практике: – Может, не сегодня, Лент? Завтра плановая встреча. Пятьдесят лет прошло. Один день ничего не изменит.
Чистая правда, не изменит, но бывает на душе так… хуже, чем болит.
– Я не помню ни одного её пальто, Савила, ни одной куртки, только это ужасное платье. Было жарко и душно. Это помню. И вонь помню – горели торфяники. Ещё помню железный календарь с двумя семёрками. Седьмое июля. Седьмое июля шестьдесят девятого.
Савила поняла. Она всегда понимала. Кроме того, она тоже помнила то ужасное платье, когда-то раньше оно даже казалось ей милым. Её взгляд затянуло тиной: – Пропусти…
Пропустить? Все навыки Лента, да и обновлённые руны, работали на защиту от вторжения в подсознание хозяина. Попробуй тут пропусти. Но он сделал над собой усилие и провалился.
Утро вышло скомканным. Анна носилась по квартире и что-то искала. Он спросил. Она ответила. Метрику. Она родилась, как и он, в девятнадцатом. Её отец был офицером, перешедшим под красные знамёна. Мать – из семьи небольшого помещика. Ребёнка, несмотря на турбулентные времена, ждали с нетерпением. Ждали к апрелю и решили так, что лучше бы на это время оказаться поближе к семье. В силу обстоятельств, в России из Ефимовых почти никого не осталось. Изредка давала о себе знать новороссийская ветвь. К ним и отправились. Вернее отправили. Будущую мать. Поскольку будущему отцу было некогда – революция. Правда, как только французское командование объявило поспешную эвакуацию Одессы, последние родственники тоже выехали. Понятно, что оставшись одна во всей этой каше, матушка не знала, куда обращаться за регистрацией – «Помилуйте!», отвечали ей. Кроме того малышка рыдала не переставая, схватив какую-то хворь. Выручала консьержка, как рассказывал позже с её же слов отец, отпаивала травками.
Анна давно и старательно пыталась восстановить историю своего рождения, но так и не смогла. Даже не смогла разобраться когда потеряла мать. В девятнадцатом Одесса переходила от генералов к атаманам, а от них к гетманам, и всё это под вой бандитских пуль. Молодая женщина вышла однажды за покупками и не вернулась.
