Помню, как я глядел на руины Жюмьежа[63] и Клюни[64], воображая, как эти грандиозные базилики выглядели во дни своей славы. Потом был Шартр[65] и две его неравные остроконечные башни, широкий и длинный неф собора в Бурже[66], парящие хоры Бове[67], странный массивный собор в Ангулеме[68] и белые византийские купола Перигё[69]. Я смотрел на тесные здания древнего Гранд-Шартрёза[70], кучно сбившиеся в уединенной долине, где с обеих сторон из-под тяжести множества пихт горы рвутся к своим скалистым вершинам. Что за люди когда-то жили в этих кельях? Не могу сказать, что тогда меня это сильно волновало, – у меня не вызывали любопытства ни монашеское делание, ни религиозные уставы. Но я знал, что сердце мое исполнено жажды вдыхать воздух этой уединенной долины и слушать ее тишину. Мне хотелось жить во всех местах, что представляла мне Le Pays de France, для меня даже стало проблемой и подсознательным источником смутной тоски то, что я не мог быть во всех этих местах сразу.
IV
Тем же летом 1926 года на папино несчастье – поскольку он хотел побыть в Сент-Антонене, поработать над картинами и над домом – Папаша в Нью-Йорке собрал гору багажа, привел в движение Бонмаман, облачил моего брата Джона-Пола в новый костюмчик, вооружился паспортами и ворохом билетов от «Томас Кук и Сын[71]», погрузился на лайнер «Левиафан» и отчалил в сторону Европы.
Новость о нашествии семейства на время расстроила планы Отца. Ведь Папаша не мог довольствоваться тем, чтобы просто приехать и побыть с нами месяц-другой в Сент-Антонене. Его вообще не особенно привлекала перспектива задерживаться в этом маленьком заброшенном городке. Он желал продолжать движение, и поскольку в его распоряжении были целых два месяца, не видел причины, почему бы не охватить путешествием всю Европу от России до Испании и от Шотландии до Константинополя. Правда, когда его отговорили от наполеоновских замыслов, он согласился ограничить свои аппетиты осмотром достопримечательностей Англии, Швейцарии и Франции.
В мае или июне до нас дошли сведения, что Папаша во всеоружии атаковал Лондон, прошел с боями родину Шекспира и другие части Англии, и теперь готовится пересечь Ла-Манш и оккупировать север Франции.
Мы получили инструкции мобилизоваться и двигаться на север, с тем чтобы соединить силы в Париже и оттуда совместно ринуться на завоевание Швейцарии.
Между тем у нас в Сент-Антонене были вполне мирные гости, две милые пожилые леди, друзья семьи из Новой Зеландии, с которыми мы и отправились в неспешное путешествие на север. Все мы хотели посетить Рокамадур.
Рокамадур – место поклонения Божией Матери, где в небольшой скальной часовне на полпути к вершине горы хранится чтимая Ее икона. У подножия горы в Средние века возник монастырь. Легенда гласит, что первым на этом месте поселился мытарь Закхей – тот человек, что взобрался на сикомор, чтобы видеть Христа, проходившего мимо, и которому Христос сказал спуститься и принимать Его в своем доме.
Мы покидали Рокамадур – от краткого посещения осталось в моей памяти воспоминание о долгом летнем вечере, ласточках, снующих вокруг монастырских стен, и выше у скалы, и вокруг башни новой церкви на самом верху утеса. А Папаша в то самое время объезжал многочисленные шато в окрестностях Луары в автобусе, полном американцев. Пока они кружили по Шенонсо, Блуа и Туру, Папаша, набивший карманы монетами по два, пять су, и даже по франку и по два, выгребал их и пригоршнями швырял на улицу, как только они проезжали группку играющих ребятишек. И когда в дикой свалке дети бросались подбирать монетки, пыльный шлейф за автобусом оглашался взрывами его смеха.
Так продолжалось на всем пути через долину Луары.
Когда мы добрались до Парижа, оставив пожилых леди южнее, в глухом городишке с названием Сен-Сере, то обнаружили, что Папаша и Бонмаман окопались в самом дорогом отеле. Вообще-то «Континенталь» был им не по средствам, но то был 1926 год и франк стоял так низко, что Папашина голова окончательно пошла кругом, и он потерял всякую ориентацию в ценах.
Первые же пять минут пребывания в номере парижского отеля открыли все, что нам следовало знать о том, что и как будет происходить в ближайшие две недели нашего стремительного рейда по Швейцарии, в который мы отправимся безотлагательно.
Комната была заставлена багажом до дверей, так что среди него едва можно было протиснуться. А выражения лиц Бонмаман и Джона-Пола ясно давали понять, что они погрузились в состояние молчаливой оппозиции и пассивного сопротивления Папашиной вдохновенной демонстрации оптимизма и бодрости.
Пока Папаша докладывал нам о луарской кампании и о щедротах, которые он излил на каждую деревню от Орлеана до Нанта, Бонмаман обратила красноречивый и умоляющий взгляд на отца, и по молчаливому страданию в ее глазах мы поняли, чтó обо всем этом думала остальная часть семьи. Осознавая мало-помалу, во что ввязались, мы почти инстинктивно приняли сторону угнетенных. Стало ясно, что отныне каждый наш шаг будет сопровождаться публичным и приватным оскорблением более или менее тонкой чувствительности остальных деликатных натур, начиная с Бонмаман – чрезвычайно впечатлительной от природы, до Джона-Пола и меня, которые склонны были думать или воображать, что над Папашей все смеются, а заодно и себя ощущать объектом насмешек.
