не писала. После него все стали у меня спрашивать, где я так долго лежала, но мы с мамой тогда подготовились, и я говорила, что с давлением в кардиологии. Они спрашивали о давлении, но о нём я знала много, потому что уже приходилось с ним сталкиваться ещё дома до всего случившегося, мне вызывали скорую помощь, и я лечилась у эндокринолога и кардиолога. А ещё у моей мамы тоже было повышенное давление и у нашей соседки, и знаний в этой области у меня было предостаточно, чтобы ответить на любой вопрос, даже взрослого.
Придя домой, я рассказала маме, что мне тяжело было находиться в школе не только физически, но и психологически. Я ещё не оправилась от пережитого, плохо спала ночью, да и днём меня всё пугало. Я всё время спрашивала маму, не отправят ли меня в тюремное отделение. На звуки телефона и дверного звонка я всё время вздрагивала, да и резкий наплыв в школе, расспрашивание одноклассников, гуманитарная нагрузка и моё отставание, мешало посещать мне школьный класс. Да и слышать сразу много речей, общаться, мне было трудно, потому что в больнице мне абсолютно не с кем было поговорить, я проводила время в своих глубоких мыслях, молилась, и иногда вспоминала прошлую жизнь, которую начала забывать. Поэтому мама взяла для меня справку о переводе на домашнее обучение, чтобы я смогла закончить шестой класс.
Из дома я выходила редко, мало чем занималась, учителя приходили ко мне почти каждый день, я с волнением всегда их ждала, выполняла все задания. Мы занимались в комнате, а мама с бабушкой находились в это время на кухне, чтобы нам не мешать и не стеснять. Я хорошо закончила шестой класс, периодически встречалась и общалась с той девочкой из санаторного отделения. Ещё лежав там, мы успели обменяться телефонами, и я ей позвонила первая. Помню, однажды Катю привезли почти ночью в отделение родители, что у неё был какой-то приступ на фоне побочного действия препарата. Ей тогда выкручивало челюсть, она за неё держалась и кричала, дежуривший медбрат оказывал ей помощь, и первую ночь я провела не одна в палате, потом её оставили на неделю с ночёвкой, и мы с ней много общались. И мне не было одной страшно.
Мне больше не с кем было общаться, никто не звонил, как будто в один прекрасный момент все меня забыли, и мне было очень одиноко. Как будто я и в самой действительности умерла, не только душевно, но и физически. Я решила позвонить своей старой лучшей подруге Даше Пугачёвой, с которой давно не общалась из-за предательства. Она мне не звонила, и я не звонила, потому что она меня очень сильно обидела тем оскорблением, которое тогда для меня было самым болезненным, потом я надолго попала в больницу, ни с кем не виделась и не общалась из внешнего мира. Я помнила её телефон наизусть, вообще у меня была очень хорошая память – фотографическая. Трубку взял её папа, я спросила Дашу, она подошла, я заговорила с ней, она удивилась, услышав мой голос, который узнала. Я бы удивилась, если она не узнала мой голос. Я была её рада слышать, но в её голосе не было радости, мы немного пообщались, я просила её позвонить мне, когда она захочет, но проходил день за днём, а она всё не звонила и не звонила, а я находилась на ожидании её звонка. Я её простила за тот поступок, и надеялась возобновить нашу дружбу, ведь все нас называли сёстрами, мы были настолько близки, каждый день проводили вместе, не могли друг без друга. У нас с ней был секретный язык, которым мы общались и секретничали, устраивали салоны, показы мод, наряжались, делали друг другу причёски, маникюр, катались вместе на её велосипеде, у меня своего не было, и любимым занятием на улице была игра в резиночку, скакалку и мяч со считалкой с выполнением разных заданий. Ещё она научила меня кувыркаться на турнике и кататься на велосипеде, а когда зимой на горке я разбила нос и шла кровь фонтаном, меня ещё тогда все ребята окружили, Даша сопереживала мне. Сломанный нос немного повлиял на его форму, а искривлённая перегородка в одной из ноздрей беспокоила дыхание, потому что нос часто закладывало, и без капель я не ложилась спать. Мы строили снежные крепости, играли в снежки, катались на санках-ледянках. Она была для меня самой близкой, как и я для неё, мы с ней никогда не ссорились, а тут она мне почему-то не звонила. Спустя какое-то время, не находя себе места, что Даша не звонит, я позвонила ей сама, трубку взяла она. Я спросила, почему она не звонит, она холодно отошла от ответа, разговор не состоялся, и я поняла, что Даша никогда больше не будет со мной дружить, и от этой мысли мне становилось ещё больнее, ведь моей вины в нашей ссоре не было никакой. Я ей долго не звонила, потому что попала в беду, но она мне ведь сама не звонила. Наверное, в первую очередь, она, таким образом, предала саму себя, потому что понимала, что причинила мне боль, а попросить прощения не позволяла гордость. И, несмотря на это, я на неё не обижалась, простила её, но она сама себя не смогла простить, поэтому нашла выход не общаться со мной вовсе, потому что побоялась бы смотреть мне в глаза.
Я с ней пережила лучшие моменты в жизни, но и плохих было не меньше. Особенно, когда я единственная в нашем классе плакала, когда её в третьем классе сбила машина, потому что перебегала дорогу в неположенном месте. Мы тогда с ней поехали в бассейн, в который она стала ходить вместе со мной. Трамвая долго не было, и я предложила ехать на другом с пересадкой, чтобы не опоздать, ведь я хорошо знала разные пути и дорогу, родители меня многому научили. Я была достаточно самостоятельной, ещё в четыре года одна ходила за хлебом. Когда мы ждали второй трамвай, Даша всё ныла и ныла, что замёрзла, чтобы мы пошли пешком, я долго отказывалась, но вскоре поддалась. Только мы отошли, пришёл трамвай. Дойдя до дороги, у которой не было светофора, а перейти её можно было только вместе с трамваем. Но я была научена и тому, что можно кого-то из взрослых попросить перевести через дорогу, и нисколько не стеснялась этого спрашивать. Я сказала Даше, что
