войны. У дороги стоит обелиск. Рядом братская могила, покрытая черным мрамором, обсаженная елями. На мраморе свежие цветы у глубоко врезанных в него слов: «Живые в вечном долгу перед вами». Латиф опустился на колено и положил на могилу охапку цветов. «Да, Борис, мы в вечном долгу перед вами», — прошептал он.
А Махидиль продолжала говорить, взволнованно обращаясь к каждому, кто пришел на собрание:
— Мы строим новое общество. Путь нелегок. Может быть, на этом пути нам придется пережить личные невзгоды, придется забыть на время о радостях и удовольствиях. Но кто знает, какие минуты будут вспоминаться нами как лучшие в жизни?
Строители, собравшиеся в клубе, не могли оставаться спокойными. Даже те, кто раньше косо поглядывал на девушку, теперь смотрели на нее с уважением. Дядюшка Ходжаназар вспомнил о строительстве Большого Ферганского канала, о Дононе Дусматове, который тогда втрое перевыполнял план и прославился на весь Союз, положив начало движению дусматовцев. Был среди его учеников и последователей и Ходжаназар. Моложе он был тогда... Вынимал за смену двадцать — двадцать пять кубометров грунта, а когда достиг тридцати, его тоже начали ставить в пример, писали о нем в газетах, поместили фотографию на доске Почета, а однажды по радио прочитали стихи, посвященные ему... Как быстро течет время! Как быстро все меняется! Тогдашние кубометры... Сколько мозолей натер он, ковыряя кетменем[13] жесткую землю! Сколько мешков перетаскал на своей спине! А теперь... Сиди себе в кабине экскаватора или бульдозера, как эта девушка Гульхайри, и радуйся. Да, грех жаловаться нынешней молодежи на трудности...
Махидиль заговорила о дневных заданиях, о новых планах. Она открыто критиковала тех, кто мешает стройке. Задела и Музаффара.
— У нас есть комсомольская организация, но мы не видим ее деятельности, — говорила она. — А ведь с дисциплиной плоховато. Что же делает комсорг, чтобы выправить положение? Да ничего!
Чем резче говорила она, тем шумнее становилось в клубе. Ее слова задевали всех. Послышались выкрики:
— Неверно!
— Нет, все верно!
— Дайте мне слово!
Когда Махидиль смолкла и села на свое место, страсти и вовсе разгорелись. Председательствующий на собрании Музаффар недовольно поглядывал на Махидиль. Уши у него пылали.
Зубайда из первого ряда неотрывно глядела на Музаффара. Она была раздосадована. «Что это бригадир прицепилась к нашему секретарю?» — всей душой сочувствуя Музаффару, подумала она и крикнула:
— Дело не в комсорге! Дело в руководстве! Только и требуют — работай-работай, а заботы о молодежи ни на грош!
— Правильно! — раздались возгласы. — Арбакеш всегда виноват!
— Это слепому нужна палка! Комсорг — не руководство.
— Тише! Тише! — стучал карандашом по графину Музаффар. — Хотите выступить — просите слова! Соблюдайте порядок! Кто хочет высказаться?
Крик продолжался, но никто почему-то не поднял руки.
Наконец, встал худенький паренек.
— Я хочу, — проговорил он, решительно пробираясь вперед, и, подойдя к столу президиума, начал: — Нужно сказать самое главное. Товарищ Салимова права: мы все разобщены. У нас нет чувства коллектива, нет того, чтобы мы болели душой друг за друга. На днях я говорю нашему передовику Кулахмеду: «Вторая бригада отстает. Помочь бы ребятам...» А он в ответ: «О себе заботься. Сами еле-еле управляемся».
— Когда это я так говорил? — раздалось из зала.
— Я знаю, когда! И ты знаешь! — отрезал паренек на трибуне и продолжал: — Мы только за бутылочкой приятели, а дружбы настоящей нет. Мы забываем о таких понятиях, как взаимопомощь, взаимовыручка, соревнование. Разве это правильно?
Под гул собравшихся на трибуну взобрался увалень Кулахмед и оттеснил паренька.
— Разве кто-нибудь отказывает в помощи? — крикнул он во весь голос. — Они же сами не просят... Да и как помогать? Пойти работать за них? Тогда мы сами отстанем. Ерунда все это... Я о другом хочу сказать. О нашей жизни. Нам все твердят, что мы для народа строим. А мы что, не народ? О нас кто будет думать? Что мы здесь видим — трассу да барак! Разве это жизнь? Или я неправильно говорю? Ни книг, ничего. Газеты, журналы вон с каким опозданием привозят. А кино? Почти месяц одну и ту же картину крутят...
— Больше месяца! — поправил кто-то.
— Вот видите, — набычился Кулахмед. — Кто же о нас позаботится?
— Бедняжка! — раздался иронический девичий возглас, вызвавший взрыв смеха.
Место Кулахмеда заняла Гульхайри.
— Шутки шутками, — начала она, — а с культурным обслуживанием у нас плохо, ребята. Часто не знаем, что происходит в мире. Словно на другой планете живем. А ведь мы — строители, должны быть в авангарде... Что и говорить, условия труда у нас тяжелые, и курорта никто не ждет, но разве обязательно, чтобы мы жили не как люди? Ни концертов самодеятельности у нас не бывает, ничего. Раз в год по обещанию танцы в клубе...
— Что ж, возьмите инициативу в свои руки. Или для этого вам пригласить человека со стороны? — бросил реплику Данияров.
Гульхайри коршуном налетела на него:
— И вам я кое-что скажу, товарищ Данияров. Вы большой мастер требовать с нас план, а о нашей жизни не думаете! Мало того, до сих пор не определили кубатуру по категории грунта! А ведь сколько раз мы говорили и писали об этом?! Только все без толку! Или вам это безразлично? Вот Музаффару все безразлично. Будет — хорошо, не будет — тоже хорошо, таково его отношение. А если насядешь на нашего секретаря, он на ХТБ кивает: «Давно, мол, не слышала его ругани?»
— Кто этот ХТБ? — шепотом спросила Махидиль у сидящего рядом Музаффара.
— Хашим Туганович Балтаев, — язвительно отозвался тот.
Махидиль пожала плечами.
— Что ни предложи, тут же заткнет тебе рот. Таков наш Музаффар. Разве неправда? — говорила Гульхайри. — Надо напомнить ему: «Кто прислушивается к советам — у того дорога без ухабов».
Музаффар в сердцах швырнул карандаш на стол. Данияров налил себе стакан воды и залпом выпил. Он нервничал не потому, что обиделся на критику. Нет, иные мысли владели им...
«Неужели это равнодушие? — тревожно думал Латиф. — Стал начальником, напустил на себя солидность, а по существу, безразличие...
