Старуха, как и всегда, была простоволосая. Светлые спроседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетеныв крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей на еезатылке. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Онавскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднятьобе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изовсей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, какиз опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть итотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая. Глаза были вытаращены, какбудто хотели выпрыгнуть, а лоб и все лицо были сморщены и искажены судорогой.
Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ейв карман, стараясь не замараться текущею кровию, – в тот самый правый карман,из которого она в прошлый раз вынимала ключи. Он был в полном уме, затмений иголовокружений уже не было, но руки все еще дрожали. Он вспомнил потом, что былдаже очень внимателен, осторожен, старался все не запачкаться… Ключи он тотчасже вынул; все, как и тогда, были в одной связке, на одном стальном обручке.Тотчас же он побежал с ними в спальню. Это была очень небольшая комната, согромным киотом образов. У другой стены стояла большая постель, весьма чистая,с шелковым, наборным из лоскутков, ватным одеялом. У третьей стены был комод.Странное дело: только что он начал прилаживать ключи к комоду, только чтоуслышал их звякание, как будто судорога прошла по нем. Ему вдруг опятьзахотелось бросить все и уйти. Но это было только мгновение; уходить было поздно.Он даже усмехнулся на себя, как вдруг другая тревожная мысль ударила ему вголову. Ему вдруг почудилось, что старуха, пожалуй, еще жива и еще можеточнуться. Бросив ключи и комод, он побежал назад, к телу, схватил топор инамахнулся еще раз над старухой, но не опустил. Сомнения не было, что онамертвая. Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он увидел ясно, что черепбыл раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону. Он было хотел пощупатьпальцем, но отдернул руку; да и без того было видно. Крови между тем натеклауже целая лужа. Вдруг он заметил на ее шее снурок, дернул его, но снурок былкрепок и не срывался; к тому же намок в крови. Он попробовал было вытащить так,из-за пазухи, но что-то мешало, застряло. В нетерпении он взмахнул было опять топором,чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом,испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не касаясьтопором тела, и снял; он не ошибся – кошелек. На снурке были два креста,кипарисный и медный, и, кроме того, финифтяный образок; и тут же вместе с нимивисел небольшой замшевый засаленный кошелек с стальным ободком и колечком.Кошелек был очень туго набит; Раскольников сунул его в карман не осматривая,кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на этот раз и топор, бросилсяобратно в спальню.
Он спешил ужасно, схватился за ключи и опять начал возитьсяс ними. Но как-то все неудачно: не вкладывались они в замки. Не то чтобы рукиего так дрожали, но он все ошибался: и видит, например, что ключ не тот, неподходит, а все сует. Вдруг он припомнил и сообразил, что этот большой ключ, сзубчатою бородкой, который тут же болтается с другими маленькими, непременнодолжен быть вовсе не от комода (как и в прошлый раз ему на ум пришло), а откакой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может быть, все и припрятано. Онбросил комод и тотчас же полез под кровать, зная, что укладки обыкновенноставятся у старух под кроватями. Так и есть: стояла значительная укладка,побольше аршина в длину, с выпуклою крышей, обитая красным сафьяном, сутыканными по нем стальными гвоздиками. Зубчатый ключ как раз пришелся и отпер.Сверху, под белою простыней, лежала заячья шубка, крытая краснымгарнитуром;[17] под нею было шелковое платье, затем шаль, и туда, вглубь,казалось, все лежало одно тряпье. Прежде всего он принялся было вытирать обкрасный гарнитур свои запачканные в крови руки. «Красное, ну а на красном кровьнеприметнее», – рассудилось было ему, и вдруг он опомнился: «Господи! С ума,что ли, я схожу?» – подумал он в испуге.
Но только что он пошевелил это тряпье, как вдруг из-подшубки выскользнули золотые часы. Он бросился все перевертывать. Действительно,между тряпьем были перемешаны золотые вещи – вероятно, всё заклады, выкупленныеи невыкупленные, – браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч. Иные были вфутлярах, другие просто обернуты в газетную бумагу, но аккуратно и бережно, вдвойные листы, и кругом обвязаны тесемками. Нимало не медля, он стал набиватьими карманы панталон и пальто, не разбирая и не раскрывая свертков и футляров;но он не успел много набрать…
Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят.Он остановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало бытьпомерещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик или как будто кто-то тихои отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или сдве. Он сидел на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдругвскочил, схватил топор и выбежал из спальни.
Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, исмотрела в оцепенении на убитую сестру, вся белая как полотно и как бы не всилах крикнуть. Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью,и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, новсе-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол,пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздухунедоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором: губы ее перекосилисьтак жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудьпугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и собираются закричать. Идо того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда,что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был самыйнеобходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднятнад ее лицом. Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеконе до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его. Ударпришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба,почти до темени. Она так и рухнулась. Раскольников совсем было потерялся,схватил ее узел, бросил его опять и побежал в прихожую.
Страх охватывал его все больше и больше, особенно послеэтого второго, совсем неожиданного убийства. Ему хотелось поскорее убежатьотсюда. И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть ирассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, всеотчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколькозатруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть исовершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, чтоон бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже засебя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращениеособенно поднималось и росло в нем с каждою минутою. Ни за что на свете непошел бы он теперь к сундуку и даже в комнаты.
