Раскольникова мучило то, что этот бессмысленный бред такгрустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго непроходит впечатление этих горячешных грез. Шла уже вторая неделя после святой;стояли теплые, ясные, весенние дни; в арестантской палате отворили окна(решетчатые, под которыми ходил часовой). Соня, во все время болезни его, моглатолько два раза его навестить в палате; каждый раз надо было испрашиватьразрешения, а это было трудно. Но она часто приходила на госпитальный двор, подокна, особенно под вечер, а иногда так только, чтобы постоять на дворе минуткуи хоть издали посмотреть на окна палаты. Однажды, под вечер, уже совсем почтивыздоровевший Раскольников заснул; проснувшись, он нечаянно подошел к окну ивдруг увидел вдали, у госпитальных ворот, Соню. Она стояла и как бы чего-тождала. Что-то как бы пронзило в ту минуту его сердце; он вздрогнул и поскорееотошел от окна. В следующий день Соня не приходила, на третий день тоже; онзаметил, что ждет ее с беспокойством. Наконец, его выписали. Придя в острог, онузнал от арестантов, что Софья Семеновна заболела, лежит дома и никуда не выходит.
Он был очень беспокоен, посылал о ней справляться. Скороузнал он, что болезнь ее не опасна. Узнав, в свою очередь, что он об ней тактоскует и заботится, Соня прислала ему записку, написанную карандашом, иуведомляла его, что ей гораздо легче, что у ней пустая, легкая простуда и чтоона скоро, очень скоро, придет повидаться с ним на работу. Когда он читал этузаписку, сердце его сильно и больно билось.
День опять был ясный и теплый. Ранним утром, часов в шесть,он отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была обжигательнаяпечь для алебастра и где толкли его. Отправилось туда всего три работника. Одиниз арестантов взял конвойного и пошел с ним в крепость за каким-тоинструментом; другой стал изготовлять дрова и накладывать в печь. Раскольниковвышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядетьна широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность.С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцемнеобозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там быласвобода и жили другие люди, совсем непохожие на здешних, там как бы самое времяостановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел,смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание;он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно исела с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На нейбыл ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признакиболезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнуласьему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.
Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже неподавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы сотвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорномолчал во все время ее посещения. Случалось, что она трепетала его и уходила вглубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком и быстро взглянулна нее, ничего не выговорил и опустил свои глаза в землю. Они были одни, ихникто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватилоего и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первоемгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с местаи, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. Вглазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не былосомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, этаминута…
Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в ихглазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сиялазаря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресилалюбовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.
Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; адо тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но онвоскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, аона – она ведь и жила только одною его жизнью!
Вечером того же дня, когда уже заперли казармы, Раскольниковлежал на нарах и думал о ней. В этот день ему даже показалось, что как будтовсе каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже самзаговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведьтак и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?
Он думал об ней. Он вспомнил, как он постоянно ее мучил итерзал ее сердце; вспомнил ее бледное, худенькое личико, но его почти и немучили теперь эти воспоминания: он знал, какою бесконечною любовью искупит онтеперь все ее страдания.
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, дажепреступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве,каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он,впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать,сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперьсознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и всознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально.Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему овоскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией,будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему егоудивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила емуЕвангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молчапринесла ему книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.
Он не раскрыл ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем:«Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, еестремления по крайней мере…»
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опятьзахворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия.Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они обаготовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того,что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить,заплатить за нее великим, будущим подвигом…
Но тут уж начинается новая история, история постепенногообновления человека, история постепенного перерождения его, постепенногоперехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенноневедомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – нотеперешний рассказ наш окончен.
