Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? – говорил онсебе. – Тем, что он – злодеяние? Что значит слово злодеяние? Совесть мояспокойна. Конечно, сделано уголовное преступление; конечно, нарушена буквазакона и пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою голову… и довольно!Конечно, в таком случае даже многие благодетели человечества, не наследовавшиевласти, а сами ее захватившие, должны бы были быть казнены при самых первыхсвоих шагах. Но те люди вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес, и,стало быть, я не имел права разрешить себе этот шаг».
Вот в чем одном признавал он свое преступление: только втом, что не вынес его и сделал явку с повинною.
Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачемон стоял тогда над рекой и предпочел явку с повинною? Неужели такая сила в этомжелании жить и так трудно одолеть его? Одолел же Свидригайлов, боявшийсясмерти?
Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, чтоуж и тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и вубеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло бытьпредвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущегонового взгляда на жизнь.
Он скорее допускал тут одну только тупую тягость инстинкта, которуюне ему было порвать и через которую он опять-таки был не в силах перешагнуть(за слабостию и ничтожностию). Он смотрел на каторжных товарищей своих иудивлялся: как тоже все они любили жизнь, как они дорожили ею! Именно, емупоказалось, что в остроге ее еще более любят и ценят и более дорожат ею, чем насвободе. Каких страшных мук и истязаний не перенесли иные из них, например,бродяги! Неужели уж столько может для них значить один какой-нибудь луч солнца,дремучий лес, где-нибудь в неведомой глуши холодный ключ, отмеченный еще стретьего года, и о свидании с которым бродяга мечтает как о свидании слюбовницей, видит его во сне, зеленую травку кругом его, поющую птичку в кусте?Всматриваясь дальше, он видел примеры, еще более необъяснимые.
В остроге, в окружающей его среде, он, конечно, многого незамечал, да и не хотел совсем замечать. Он жил, как-то опустив глаза: емуомерзительно и невыносимо было смотреть. Но под конец многое стало удивлятьего, и он, как-то поневоле, стал замечать то, чего прежде и не подозревал.Вообще же и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть,которая лежала между ним и всем этим людом. Казалось, он и они были разныхнаций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно. Он знал ипонимал общие причины такого разъединения; но никогда не допускал он прежде,чтобы эти причины были на самом деле так глубоки и сильны. В остроге были тожессыльные поляки, политические преступники. Те просто считали весь этот люд заневежд и хлопов и презирали их свысока; но Раскольников не мог так смотреть: онясно видел, что эти невежды во многом гораздо умнее этих самых поляков. Былитут и русские, тоже слишком презиравшие этот народ, – один бывший офицер и двасеминариста; Раскольников ясно замечал и их ошибку.
Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали подконец ненавидеть – почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним,смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее.
– Ты барин! – говорили ему. – Тебе ли было с топором ходить;не барское вовсе дело.
На второй неделе великого поста пришла ему очередь говетьвместе с своей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. Из-зачего, он и сам не знал того, – произошла однажды ссора; все разом напали на негос остервенением.
– Ты безбожник! Ты в бога не веруешь! – кричали ему. – Убитьтебя надо.
Он никогда не говорил с ними о боге и о вере, но они хотелиубить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросилсябыло на него в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно имолча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойныйуспел вовремя стать между ним и убийцей – не то пролилась бы кровь.
Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они такполюбили Соню? Она у них не заискивала; встречали они ее редко, иногда толькона работах, когда она приходила на одну минутку, чтобы повидать его. А междутем все уже знали ее, знали и то, что она за ним последовала, знали, как онаживет, где живет. Денег она им не давала, особенных услуг не оказывала. Разтолько, на Рождестве, принесла она на весь острог подаяние: пирогов и калачей.Но мало-помалу между ними и Соней завязались некоторые более близкие отношения:она писала им письма к их родным и отправляла их на почту. Их родственники иродственницы, приезжавшие в город, оставляли, по указанию их, в руках Сони вещидля них и даже деньги. Жены их и любовницы знали ее и ходили к ней. И когда онаявлялась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась с партиейарестантов, идущих на работы, – все снимали шапки, все кланялись: «Матушка,Софья Семеновна, мать ты наша, нежная, болезная!» – говорили эти грубыеклейменые каторжные этому маленькому и худенькому созданию. Она улыбалась иоткланивалась, и все они любили, когда она им улыбалась. Они любили даже еепоходку, оборачивались посмотреть ей вслед, как она идет, и хвалили ее; хвалилиее даже за то, что она такая маленькая, даже уж не знали, за что похвалить. Кней даже ходили лечиться.
Он пролежал в больнице весь конец поста и святую. Ужевыздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Емугрезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной,неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Вседолжны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появилиськакие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Ноэти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя,становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди несчитали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные.Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своихнравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народызаражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга,всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя надругих, бил себя в грудь, плакал, ломал себе руки. Не знали, кого и как судить,не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять,кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе.Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начиналисами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололисьи резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат:созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были втревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал своимысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-гделюди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись нерасставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас жесами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Началисьпожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше идальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые иизбранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить иочистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их словаи голоса.
