Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
усиливается сочетанием зеленеющих просторов с тающей розово-белой кромкой горных отрогов северного Урала»5.
Казенная лексика убивает все, даже по сути верное замечание или наблюдение.
8
Александр Коверин, художник:
«Я его помню по училищу – зашел седой старичок-преподаватель. Я посмотрел, думаю – он, наверно, и рисовать-то разучился. А это был Нефедов».
«Он учил писать „от себя“, суммируя впечатления от натурных штудий, – вспоминает Галина Кириллова. – Человек восторженный, к тому же интересный рассказчик, он умел пробудить стремление к совершенствованию».
«У него жена по-французски говорила», – подчеркнул Валерий Бахарев, характеризуя своего коллегу и предшественника.
Тот и правда был по-своему совсем не ивановский, органично не пролетарский, но сумевший перетерпеть утомительную ерунду провинциального быта; без истерики и перегибов рассказать о свободе, о здравом смысле. Потому что свобода и есть здравый смысл.
Нефедов обладал прямым, ясным зрением – без богемных выкрутасов и диссидентской бравады. Все его работы – гимн мирозданию, уникальности нашей Матери-Земли, спрятанной под тонкой голубой оболочкой от всепожирающей космической тьмы. Вот о чем он предлагал задуматься и чем дорожить.
«У него нет мелкотемья, – говорит Елена Толстопятова. – О Нефедове писали почти все областные искусствоведы, но на официальном, чиновничьем уровне признания не было. Художники к нему относились как к мэтру. Это был богатырь. Хотя Нефедов был небольшого роста, не заметить его было невозможно. Никаких экстремистских суждений по поводу советской власти он себе не позволял, но он ее не устраивал своим общественным темпераментом, незаемной интеллигентностью. В нем не было никакого себялюбия, бахвальства вроде „кто вы, а кто я“, но в нем было „я могу сделать то, что не сделают другие, – я должен делать“. Он выучил несколько поколений ивановских художников. Иногда говорят: „Среда заела“, – Нефедова не заедала. Ему нравились наша земля, наш город, он хотел здесь жить, воспитывать учеников. Если человек воспевает свою землю и хочет то, чем владеет сам, передать другим, – это патриотизм».
9
Отдельный вопрос – о символизме Нефедова, о степени обобщения в его картинах.
Некоторые коллеги упрекают художника за то, что «живопись у него слабовата», что она «гладкая» и якобы «незатейливая», но сколько стоит такая простота?
Мне кажется, нет у Нефедова никакого символизма. Он как раз из тех одиноких упрямцев, кто предпочитает смотреть на вещи открыто, без обиняков, воспринимать их широким планом, отчего многое в его работах, возможно, и кажется обобщенно-утрированным или опоэтизированно-метафорическим. Но это не метафоры. Жизнь – не метафора. А Нефедов жизни нигде не противоречит.
Ведь если «подковаться», манерничать легко, а Нефедов не прячется ни за одним приемом (он слишком хорошо все их знает и ими владеет), не скрывается за жанром или композицией. Он свободен – свободен в своем зрении, – и постигаемая реальность его не сковывает.
Нефедов, безусловно, видел и «горы Таракташ», и «васильсурские дали» (названия написанных им пейзажей), но это не мешало ему действовать в первую голову творчески, философски. Не копировать и не выпендриваться. Его картины открывают весь мир. В каждой из них есть целая вселенная, а не отдельные ее уголки, даже если подписи наивно подсказывают название конкретной географической местности или объекта, будь то пристань Абезь, кинешемский элеватор или водоем у Дома композиторов.
В своих зарисовках-полуэскизах Нефедов так же пытается ощутить бытие – как звук, как замысел. Может, они и в самом деле написаны плоско и незатейливо с технической стороны (художникам виднее!), но какой опыт души стоит за всем этим, какая смелость и богатство характера нужны для того, чтоб не бояться сути и не рваться к победе любой ценой.
10
Ян Бруштейн (выдержка из статьи):
«Происходило это осенью древнего 1970 года. Тогда моей юной жене в институте дали поручение: принять участие в переписи плодово-ягодных насаждений (и не такое еще случалось в те былинные времена)… Пуганые владельцы частных домов, садов и огородов всячески подлизывались. Одни думали, что за кусты-яблони будет взиматься новый налог, и просили записать поменьше. Другие надеялись на обильную компенсацию при сносе их владений и умоляли увеличить цифры максимально…»
В ходе прогулки строгие «инспектора» повстречали мужчину преклонных лет с «юношеским блеском неистово-синих глаз. Ему-то как раз было совершенно все равно, что мы там напишем про его сад, он жаждал общения и разговора о высоком.
Дедушка оказался художником Иваном Никандровичем Нефедовым. Несмотря на то что на заднем плане временами маячила странная нелюдимая женщина – его дочь, которой наш визит был явно не по душе, отпускать нас старому живописцу не хотелось. Он поил неожиданных гостей чаем, угощал ватрушками и крыжовенным вареньем и рассказывал об искусстве вещи, тогда мне совершенно еще неизвестные. Горестно упомянул о том, как был репрессирован и несколько лет провел в лагерях… А потом повел нас к сараю и начал вытаскивать и расставлять по саду свои странные и непривычные нашему, воспитанному на передвижниках, взгляду пейзажи. Только сейчас я осознаю, как он ждал от нас понимания! Но я отделывался какими-то путаными дежурными словами, и только моя всегда остро чувствующая жена вдруг выпалила: „Какой волшебный мир! В нем дышится легко“…
Мы уходили из этого сада уже поздним вечером, нагруженные плодами и банками с вареньем. Иван Никандрович провожал нас до калитки и все повторял: „Заходите еще, ко мне сейчас мало кто приходит…“ Но, увлеченные своей жизнью, а потом и заботами о народившемся сыне, мы больше так и не выбрались к старому художнику».
11
Под конец жизни Нефедов практически оглох. Как ветерана его все еще приглашали по торжественным датам в художественное училище, где он преподавал более двадцати лет, сажали за стол на почетное место, говорили важные поздравительные слова – про его талант, про его «вклад в культуру», – а он улыбался и ничего не слышал.
В 1976‐м художника не стало.
Можно много написать и нагородить о «своеобразии эстетики Нефедова», о его «панорамных планах» или «особенностях колорита», про которые так любят судить знатоки и коллекционеры, но зачем это делать, когда есть живопись?
«Лунная ночь», «Северо-Печорский край», «Ветер».
Вот крохотная елочка, затерянная в тундре, по веткам которой можно определить, где на картине север, а где юг.
Вот отсвет пламени на прикрывающих огниво от ветра мужицких ладонях.
Вот янтарно-красный закат на Урале.
Вот полосатый обод радуги, перешагнувшей за фиолетовый ручей.
А все это живопись Ивана Нефедова, точка отсчета. Он был первым из наших земляков, кто вышел на рубеж и задал планку, заговорил на своем художественном языке, утвердил саму мысль о том, что в Иванове – пролетарском ли,
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
