на уделы, возвращение отторгнутого, удержание того, что отторгнуто нами. Территориальная протяженность России и её способность запустить ход большой истории, того самого прогресса, на огромных ледяных пространствах – такова для Карамзина главная заявка России на чрезвычайное историческое величие, превосходящее даже римлян. Эта единая держава является в истории единственной.
«Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования? Подобно Америке Россия имеет своих Диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской жизни. Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в общую систему Географии, Истории, и просветил Божественною Верою»[42].
Русская история для Карамзина – это история территориального возрастания и обретения большим пространством единства – единовластительства. И инструментом этого единовластительства является для него самодержавие, то есть бесконечное превосходство осуществляющей единовластительство монархической власти над силами, которые вносят в общество рознь – аристократией и демократией в лице боярства и граждан.
«Если Рим спасался диктатором в случае великих опасностей, то Россия, обширный труп после нашествия Батыева, могла ли оным способом оживиться и воскреснуть в величии? Требовалось единой и тайной мысли для намерения, единой руки для исполнения: ни шумные сонмы народные, ни медленные думы Аристократии не произвели бы сего действия»[43].
Мысль Карамзина здесь – это известного рода макиавеллизм. Самодержавие – не посланная Богом сакральная власть, как для традиционных монархистов, а своего рода диктатура, чрезвычайное средство, которое позволило России в чрезвычайных обстоятельствах иметь известные преимущества над врагами – тайну замысла, скорость и четкость исполнения.
Здесь Карамзин доходит даже до своеобразной апологии ханского владычества (не имеющей, впрочем, ничего общего с евразийской идеологией, культурное влияние монголов Карамзин категорически отрицает). Власть ханов позволила княжеской монархической власти восторжествовать над вечевой демократией и как удельной, так и боярской аристократией, тем самым сэкономив усилия, которые европейские владыки затратили на борьбу с противодействием других начал.
Уже современник Карамзина, не говоря уж о нашем, мог бы резонно возразить, что начала современного демократического развития Европы и правового государства были заложены именно этой «борьбой властей», от которой ханы избавили Россию. Выработалась та система сдержек, которой в России не было – ни одна частная сила не могла противостоять самовластию московского государя.
На это Карамзин, несомненно, ответил бы, что Европа потратила на борьбу королей с аристократией и народом именно те столетия, которые Россия потратила на обеспечение своего выживания после монгольского уничтожения. У России просто не было ресурса на такую борьбу, и если она хотела развиваться, то должна была развиваться по единой мысли и воле самодержцев.
Именно Карамзин разработал теорию отставания России, являющегося следствием монгольского завоевания. Это типично «прогрессистская» по своей логике теория, изложенная в 4-й главе V тома «Истории». Первоначально Россия, находящаяся под влиянием не затронутой варварским вторжением Византии, стоит выше Европы Темных веков, превосходит ее и единством, и уровнем развития. Однако русские междоусобицы становятся фактором сдерживания, и уже в XIII веке намечается отставание, которое могло быть преодолено своевременным введением самодержавия. Однако вместо этого на Россию обрушивается нашествие Батыево, которое «ниспровергло Россию».
«Сень варварства, омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу в то самое время, когда благодетельные сведения и навыки более и более в ней размножались, народ освобождался от рабства, города входили в тесную связь между собою для взаимной защиты в утеснениях; изобретение компаса распространило мореплавание и торговлю; ремесленники, художники, ученые ободрялись Правительствами; возникали Университеты для вышних наук; разум приучался к созерцанию, к правильности мыслей; нравы смягчались… В сие же время Россия, терзаемая Монголами, напрягала силы свои единственно для того, чтобы не исчезнуть: нам было не до просвещения!»[44].
Карамзин, таким образом, прибегает здесь к образности «затемнения». Но с совершенно противоположным смыслом. В России не упадок, а задержка развития просвещения, связанная с борьбой за выживание. Однако даже в этот период отставание является не полным, – как пример продолжения прогресса Карамзин приводит употребление бумаги и артиллерии. Зато в XV веке при Иване III Россия является на мировую сцену более собранной, деятельной, эффективной, чем большинство её соседей.
Не забудем, что для Карамзина и его современников лучшей апологией Самодержавия была историческая судьба Польши, где монархия полностью проиграла аристократическим силам, и это привело к коллапсу государственности. На фоне этого примера большая эффективность самодержавия по сравнению с аристократией была самоочевидной. Равно как судьба первой республики во Франции символизировала само собой разумеющуюся нищету демократии. Борьба же властных начал делает государство бессильным на пути к его главной цели. В русском случае – на пути к единовластительству, формированию могущественного территориального владения.
VI.
Самодержавие есть главный факт русской истории. Такой факт, на котором основываются все остальные факты. Именно самодержавный замысел и самодержавная воля движут Россию сквозь пространство и время.
Ограничить самодержавие введением каких-то разнодействующих ему властей значит ограничить действующую силу русской истории, рассредоточить Россию и посеять вражду в её гражданах и сословиях. Противоречие, на взгляд Карамзина, в русском случае является не двигателем истории, а её тормозом, как в «Лебеде, раке и щуке» другого знаменитого русского консерватора той эпохи – И.А. Крылова.
Либеральному способу ограничения самовластия через разделение властей, через взаимное уравновешивание несогласий и противоречий, примиряемых «невидимой рукой» и «хитрым разумом», Карамзин противопоставляет консервативное понимание ограничения зла через накопление блага, через приятие и продолжение наследия – «обычаи спасительные; правила, мысли народные».
Благодетельное царствование предыдущего правителя создает для следующего суженный коридор возможностей, в коем тирания невозможна, так как будет не осуществима и не принята гражданским обществом. «Тиран иногда может господствовать после тирана, но после государя мудрого – никогда». Самодержавие же, направленное ко благу, сохранит свою полную силу.
Добро в прошлом уменьшает вероятность зла в будущем, оставляя добру в будущем полную свободу.
Понимание консерватизма как концентрации благого наследия задет прямое преемство Карамзина с отцом британского консерватизма Эдмундом Бёрком («славным Борком» как он называет его в «Письмах русского путешественника»)[45]. Интерес Карамзина к английской исторической и
