любых.
Все равны, все лежачие, все для меня птахи певчие:
спины, ребрышки, головы, вены, косточки, лбы.
Ничего мне не надобно – ни авто, денег, прибыли,
ни домов ваших, платьишек. Только тело и всё!
Снова буду беременна я из небыли, были ли
от пылинки,
от зернышка, раскрутив колесо.
***
Вся жизнь, как мучительное прикасанье:
чужою судьбой обжигаю себя я.
О, сколько мне раны, как в притче, власами
друзей отирать, воздух жадно глотая?
До самого мая.
Я думала, что всё наладится скоро.
Как я ошибалась, наивная дура.
Всё также прямою наводкой по школе,
всё также от взрыва горит арматура.
Открытое настежь распахнуто поле.
Глаза тех людей, что сейчас под обстрелом,
вы видели?
Это такой сгусток боли.
Смещается сердце куда-то сквозь тело.
Глаза – два огромные озера словно.
Глаза, словно два «О полку» вещих слова.
Глаза – жуть Ледовых побоищ, что возле
Вороньего камня, на Узмени слезы.
Глаза – Марианские впадины. Жёлоб,
как будто космического измеренья.
По полю иди! Под обстрелом тяжёлым,
а после, старушкою, встань на колени.
А ноги, как ватные, как деревяшки
негнущиеся! Мышцы, косточки, хрящик.
Мне Ольга Арент говорила, как братство
слова её были. Как к тетке добраться
моей, что на линии фронта. Да, фронта!
И фильм снял про Зайцевский Храм Полубота.
Красивы люди! Алеша и Ольга.
О, сколько они пережили! О, сколько!
А в Харькове – в городе доброго сердца
подруга живет у меня Владислава.
Стихи её –
космос сумел бы согреться,
стихи её –
в Арктике сделали б лаву.
Так вот: написала, что укрофашисты
стихам не открыли проход и границы!
Доколе, доколе, доколе, доколе
идти нам сквозь пули по этому полю?
Стреляй, гад! Я здесь в шелке из Магеллана.
Ты целился плохо.
Вот – рана.
Она никогда не затянется боле,
рву пуговки я на груди: целься что ли!
Здесь церковь сгорела. Детсад разбомбило
с игрушками – мячик, медведь, бегемотик.
Огромное в небе сияло ярило –
горячее солнце всеобщих прародин.
Теперь нам куда? В совпадение музык
на этом открытом всем пулям пространстве?
Уйти не смогу, я – тот смертник, тот лузер.
Уйти не смогу.
Так же, как и остаться.
***
Лён волос твоих гребнем зубчатым чесали,
разбавляли свинцом, ртутью магний и калий,
выпекали из магии соцреализма,
терпкий запах огня, серы в плавком металле –
ты невероятно сияла, отчизна!
Через тернии шла, пронесла свои драмы.
А теперь до тебя далеко – через космос,
не достигнуть алхимий твоих, горный камень
не добыть философский!
И к очам не приблизить твои мне Сатурны,
никогда на просвет не узреть эликсиры,
вологодских коклюшек стежки и ажуры,
ты была небоскребной,
была неотмирной!
Ты была сверхдержавой.
Я руки держала.
Каждый пальчик натруженный я целовала.
Перековывали тебя небылью ржавой,
а под веки вливали кипящие лавы,
и мечи отбирали твои и забрала.
В подреберье теперь ноет больно осколок.
Ты на «после» и «до» мою душу вспорола.
Не уйти. Да и некуда. Если бы было,
где же каплю мне взять твоего эликсира?
Этих Гербертуэллсовых изобретений,
невозможных, щемящих всхождений, борений,
нам ничто и никто тех комет не заменит,
чтоб вышагивать из обветшалых столетий.
Эти колбочки, трубочки, жар атанора.
Мы тебя высеребривали. Самоцветье
в твой хронограф сбивали.
Мы на киновари,
словно гвозди оплавились жарко и скоро.
Как Адам из ребра сотворил свою Еву,
так отцы наши, деды тебя сотворили.
А теперь, я спросить боюсь, где мы, где все вы?
На каком из колечек сатурновых или
на обносках последнего рая в изгнаньи,
словно жертвы бараньи?
Боль и ночь на закате.
Косы длинные – нате.
Я, как тот обреченный, иду на закланье.
Глаз не видит один. Слух не внемлет. Заранее
подставляю я спину, чтоб выжгли мне звезды.
Отреклись от алхимии – вбитые гвозди
до сих пор из ладоней торчат. На берёсте
полыхают – аз, буки, глаголы и веды.
…Воздух жадно глотаю, хватаю ноздрями.
Были ею наполнены, нынче воздеты
на крестах мы ея, той страны, что не с нами!
До которой лет двести лететь – не достигнуть,
до которой по тропам немыслим синим.
О, мне кабы в алхимики, в поиски эти,
заблуждения, яви, что инопланетны.
Мне вливать серу, печь уголь, золото видеть,
запах свежего хлеба и сыра у сердца
на далекой, что в кольцах оплывших, планиде.
Не достигнуть её.
Не усердствуй!
***
Наверно, птицами, чтобы прижавшись, рядом
вот так сидеть в гнезде, чтоб близко-близко,
а, может, облаками мы над градом
с тобой плывём, где жарких молний высверк.
И –
за руки, мечтала я – мы в небе.
…Вот мы и встретились, увиделись, случились.
Но разве в клевере, в меду, в песке и хлебе,
но разве в этом льне тугом, что гребень,
в реке, в тугой воронке, донном иле,
как наваждение моё, как сон, с тобой мы вместе.
Прижавшись пуповинами, лежим мы,
прижавшись сокровенным самым тесно,
зашкаливает пульс, шепчу: «Любимый!»
от жажды пересохшими устами.
И сводит горло песней, стоном, криком.
…Наполненные просто облаками,
наполненные птицами, чтоб кликать.
Нас прежних, нас разбросанных судьбою,
(лишь циркуль знает пропасти на карте),
и всё же в глине, в клевере, в левкое,
и всё же, в порванной от боли, миокарде
совпасть опять,
опять побыть с тобою.
Как тот Пигмалион – тебя из глины,
как Микеланджело тебя тесать из камня,
как Данте ад – тебя создать! – пари он
над этой бездной, падая! Вздымая!
Меня пугает, нет, ни небо, где мы,
меня пугает ни земля, в цвету вся,
с шальных дождях, ветрах, что неизменны,
а эта сладость до и послевскусья.
Всё детство и вся юность твоя, взрослость –
целованная мною беспробудно.
В кого влюблялся, кем отвергнут остро,
кем был притянут, с кем встречал ты утро,
и сбитые колени об асфальты,
и шрам, что на спине, стихи и даты,
и сколько ревности в тебе, все неудачи,
и недостаточность таланта иль избыток.
От нежности я – невесома. Свиток
раскручиваю: вот футбол, вот матчи.
Неважно, живы мы.
Неважно, с кем мы.
И сколько раз оплаканы могилы.
Но я твои держала руки, милый,
ладони гладила. Всем телом я на землю
бросалась рядом…трогала её я
вот эту глину, клевер, мед, кувшинки.
Мы, вопреки, но целое с тобою,
а без друг друга, право, половинки.
***
Вернись, я ещё помню твои звучные точки-тире,
вернись из Афгана,
