потому что в глубине этих существ нет самосознания, которому оно было бы непосредственно доступно. Если теперь, оставя в стороне явление вообще, мы захотим заняться тем, что Кант называет вещью в себе, то не окажется ли это лежащее в лишенных познания и даже жизни существах внутреннее условие их реакции на внешние раздражители тождественным по своей сущности с тем, что мы называем в себе волею, как в этом хотел действительно убедить нас один философ новейшего времени? Вопрос этот я оставляю открытым, не желая, однако, прямо противоречить такому его решению. (Само собою разумеется, что я здесь имею в виду самого себя и не мог говорить в первом лице только ввиду требовавшегося для конкурса инкогнито.)
Но я не могу оставить без разъяснения ту разницу, какая обнаруживается в мотивации из-за особенности человеческого сознания сравнительно с сознанием всякого животного. Особенность эта, обозначаемая, собственно, словом разум, состоит в том, что человек, в противоположность животному, не только способен к интуитивному пониманию внешнего мира, но может еще из этого понимания абстрагировать общие понятия (notiones universales), а чтобы фиксировать и удерживать их в своем чувственном сознании, он отмечает эти понятия словами: это дает ему возможность строить из них бесчисленные комбинации, которые, относясь везде, как и составляющие их понятия, к наглядно познаваемому миру, в то же время образуют собственно то, что мы называем «мыслить», и благодаря чему становятся возможными огромные преимущества человеческого рода перед всеми остальными, а именно: язык, рассудительность, взгляд на прошлое, забота о будущем, цель, умысел, планомерная, совокупная деятельность многих индивидуумов, государство, науки, искусства и т. д. Все это основывается на одной только способности – способности иметь неинтуитивные, абстрактные, общие представления, называемые понятиями (т. е. совокупностями вещей) из-за того, что каждое из них объемлет собою много отдельных объектов. Животные, даже умнейшие, лишены этой способности, так что у них имеются единственно только наглядные представления, и они, следовательно, познают лишь непосредственно данное, живут исключительно настоящим. Поэтому мотивы, которыми приводится в движение их воля, всегда должны быть наглядными и наличными. Отсюда получается, что они располагают крайне незначительным выбором, именно лишь выбором между тем, что наглядно дано их ограниченному кругозору и способности понимания, т. е. между наличной во времени и пространстве действительностью; и здесь более сильный в качестве мотива элемент тотчас определяет их волю, вследствие чего причинность мотива выступает тут очень ясно. Кажущимся исключением из этого правила является дрессировка – страх, действующий через посредство привычки; подлинное до некоторой степени исключение есть инстинкт, поскольку благодаря ему животное во всей совокупности своего поведения приводится в движение, собственно, не мотивами, а внутренним влечением и стремлением, которое, однако, свое ближайшее определение в подробностях отдельных поступков и для каждого мгновения опять-таки получает от мотивов, т. е. сводится к тому же правилу. Ближайшее рассмотрение инстинкта отвлекло бы меня здесь слишком далеко от моей темы: ему посвящена 27-я глава второго тома моего главного произведения[30]. Что же касается человека, то он, благодаря своей способности к неинтуитивным представлениям, позволяющей ему думать и размышлять, обладает бесконечно более широким кругозором, обнимающим отсутствующее прошлое и будущее; поэтому он обладает гораздо более обширной сферой для воздействия мотивов, а следовательно, и для выбора, нежели животное, ограниченное узким настоящим. Его деятельность обычно определяется не тем, что предлежит его чувственному созерцанию, непосредственно дано в пространстве и времени; определение это исходит скорее просто от мыслей, которые он всюду носит с собою в своей голове и которые делают его независимым от впечатлений наличной действительности. Если же они такого действия не оказывают, поведение человека носит название неразумного; напротив, мы признаем разумность за таким образом действий, который основывается исключительно на хорошо обдуманных мыслях и потому совершенно не зависит от впечатлений созерцаемой действительности. То, что поведением руководит особый класс представлений (абстрактные понятия, мысли), которого лишено животное, это проявляется даже и вовне: на все его поступки, хотя бы самые незначительные, даже на все его движения и шаги обстоятельство это накладывает печать умысла и преднамеренности, благодаря чему его поведение так явно отличается от поведения животных, что мы прямо-таки видим, как его движения направляются как бы тонкими незаметными нитями (мотивами, состоящими из одних мыслей), тогда как животных заставляют двигаться грубые, заметные для глаз канаты данной в созерцании действительности. Но разница этим и ограничивается. Мотив становится мыслью, как созерцание становится мотивом, если только оно в состоянии действовать на данную волю. Но все мотивы – причины, а всякая причинность сопряжена с необходимостью. Человек, благодаря своей мыслительной способности, подмечая всякие мотивы, действующие на его волю, может представлять себе эти мотивы в любом порядке, попеременно и повторно: он преподносит их своей воле, что и называется обдумывать; он способен к взвешиванию, и в силу этой способности для него открыт гораздо больший выбор, нежели какой возможен для животного. Это делает его, конечно, относительно свободным, именно свободным от непосредственного принуждения наглядных, наличных, мотивирующих его волю объектов, принуждения, какому безусловно подчинено животное; он, напротив, ставит свои решения независимо от наличных объектов, сообразно мыслям, которые и служат его мотивами. Эта относительная свобода, конечно, и есть, в сущности, то, что образованные, но не глубоко думающие люди разумеют под свободой воли, которая якобы составляет явное превосходство человека над животным. Однако свобода эта – чисто относительная, именно по отношению к наглядной наличности, и чисто сравнительная, именно в сравнении с животным. От нее изменяется исключительно только способ мотивации, необходимый же характер действия мотивов ничуть не исчезает, даже не умаляется. Абстрактный, в одной только мысли состоящий мотив – это внешняя, определяющая волю причина, совершенно как и мотив интуитивный, являющийся в виде реального, наличного объекта; это, следовательно, такая же причина, как и всякая другая, и даже, подобно всем другим причинам, мы всегда находим тут что-либо реальное, материальное, так как в конце концов этот абстрактный мотив всегда опирается все-таки на какое-либо когда-нибудь и где-нибудь полученное впечатление извне. Его преимущество лишь в длине направляющей проволоки – я хочу этим сказать, что он не связан, подобно чисто наглядным мотивам, с известною близостью в пространстве и времени, но может действовать на огромнейшем расстоянии, через самое продолжительное время и через посредство длинного сцепления понятий и мыслей: это – следствие особых свойств и выдающейся чувствительности того органа, который прежде всего испытывает и воспринимает его воздействие, именно человеческого мозга, или разума. Это, однако, нисколько не уничтожает его причинности и данной с нею необходимости. Вот почему только при очень поверхностном взгляде на дело
