можно считать указанную относительную и сравнительную свободу абсолютной, liberum arbitrium indifferentiae. Обусловливаемая ею способность взвешивания на самом деле не дает ничего иного, кроме очень часто тягостного конфликта мотивов, при котором руководящую роль играет нерешительность и ареною для которого служит уже все сердце и сознание человека. А именно: последний допускает мотивам повторно испытывать свою взаимную силу на его воле, отчего последняя попадает в такое же точно положение, в каком находится тело, на которое в противоположных направлениях действуют различные силы, пока наконец заведомо сильнейший мотив, вытеснив остальные, не определит собою волю: этот исход называется решением и наступает с полной необходимостью, как результат борьбы.
Бросив теперь опять взгляд на весь ряд форм причинности, в котором ясно друг от друга отделяются причины в теснейшем смысле слова, затем раздражения и, наконец, мотивы, в свой черед распадающиеся на наглядные и абстрактные, мы заметим, что, если обозреть в этом отношении всю лестницу существ снизу вверх, причина и ее действие все более и более расходятся, все яснее обособляются и становятся разнородными, причем причина принимает все менее материальный и осязаемый характер, так что содержание причины как будто становится все меньше, а содержание действия – все больше: от всего этого вместе связь между причиною и действием теряет в своей непосредственной очевидности и понятности. А именно, все только что сказанное меньше всего наблюдается в механической причинности, которая поэтому наиболее понятна из всех видов причинного соотношения: отсюда возникло в прошлом веке ложное стремление, еще теперь сохраняющееся во Франции, а в недавнее время появившееся и в Германии, – стремление сводить к ней все другие причинности, объяснять механическими причинами все физические и химические процессы, а этими последними, в свой черед, пользоваться для объяснения явлений жизни. Движущееся тело толкает находящееся в покое и, сообщая ему движение, настолько же теряет в движении само: здесь перед нашими глазами причина как бы переходит в действие – оба вполне однородны, точно соизмеримы и к тому же осязаемы. И так обстоит дело, собственно, со всеми чисто механическими действиями. Но чем выше мы будем подниматься по лестнице существ, тем это соответствие становится все меньше и меньше, уступая место вышеизложенному разобщению, мы найдем это, если на каждой ступени будем рассматривать отношение между причиной и действием, например между теплотой как причиной и ее различными действиями, каковы расширение, накаливание, плавление, испарение, сгорание, термоэлектричество и т. д.; или между испарением как причиною и охлаждением или кристаллизацией как действиями; или между трением стекла как причиною и свободным электричеством с его удивительными явлениями как действием; или между медленным окислением металлических пластинок как причиною и гальванизмом со всеми его электрическими, химическими, магнитными явлениями как действием. Итак, причина и действие все более и более обособляются, становятся разнородными, их связь делается непонятнее, действие как будто содержит больше, нежели могла дать ему причина, ибо последняя всегда оказывается менее материальной и осязаемой. Все это выступает еще яснее, когда мы переходим к органическим телам, где причинами являются простые раздражения: частью внешние – такие как световые, тепловые, от воздуха, почвы, пищи; частью внутренние – в виде влияния соков и частей тела друг на друга, – а их действием оказывается жизнь в ее бесконечной сложности и ее бесчисленном разнообразии проявлений, в многоразличных формах мира растительного и животного. (Более подробное изложение такого расхождения причины и действия содержится в «Воле в природе», рубрика «Астрономия», с. 80 и сл. второго издания[31].)
Но, быть может, при этой все более и более сказывающейся разнородности, несоизмеримости и непонятности отношения между причиной и действием страдает также и создаваемая этим отношением необходимость? Нисколько, ничуть. Как катящийся шар приводит в движение покоящийся, с такой же необходимостью должна разряжаться и лейденская банка при прикосновении к ней другой руки, с такой же необходимостью должен и мышьяк убивать все живое, а зерно, которое в сухом виде сохранялось тысячелетия, не обнаруживая никакого изменения, перенесенное в надлежащую почву, подвергнутое влиянию воздуха, света, теплоты, влажности, должно прорасти, вырасти и развиться в растение. Причина здесь сложнее, действие разнороднее, но необходимость, с какой оно наступает, от этого ни на волос не меньше.
В жизни растения и в вегетативной жизни животного раздражение, правда, во всех отношениях чрезвычайно отличается от вызванной им органической функции, причем это раздражение и функция ясно обособлены друг от друга; однако они еще, собственно, не разделены: между ними должно существовать соприкосновение, как бы оно ни было тонко и незаметно. Полное разделение наступает лишь в животной жизни, проявления которой вызываются мотивами, благодаря чему причина, до сих пор все еще материально связанная с действием, оказывается здесь уже совсем от него оторванной, совсем иной природы, чем-то прежде всего нематериальным – простым представлением. Таким образом, в мотиве, вызывающем движение животного, указанная разнородность между причиной и действием, обособление их друг от друга, их несоизмеримость, нематериальность причины и потому кажущаяся бедность ее содержания в сравнении с действием достигает высшего предела, а непостижимость их взаимного отношения превратилась бы в абсолютную, если бы мы и это причинное отношение знали лишь извне, как остальные. Но здесь внешнее познание дополняется познанием совершенно иного рода, познанием внутренним, и процесс, совершающийся тут как действие после появления причины, известен нам интимным путем: мы обозначаем его с помощью особого terminus ad hoc (термин для данного случая. – лат.) – «воля». Но что и тут, точно так же как и выше, при раздражении, причинное отношение не утратило своей необходимости, это выражается уже в том, что мы признаем его за причинное отношение и мыслим в этой форме, существенной для нашего рассудка. К тому же мы находим мотивацию совершенно аналогичной двум другим разобранным выше видам причинного отношения и представляющей только высшую ступень, какой эти последние достигают путем самого постепенного перехода. На самых низших ступенях животной жизни мотив еще близко родствен раздражению: зоофиты, все вообще радиарии, акефалы среди моллюсков обладают лишь слабым проблеском сознания, именно настолько, насколько это необходимо, чтобы подмечать свою пищу или добычу и захватывать ее к себе, когда она попадется, и разве еще менять свое место на более удобное, так что на этих низких ступенях действие мотива обнаруживается перед нами с такой же полной ясностью, непосредственностью, решительностью и несомненностью, как и действие раздражения. Блеск света привлекает маленьких насекомых в самое пламя; мухи доверчиво садятся на голову ящерицы, только что перед их глазами проглотившей их собрата. Кто станет мечтать здесь о свободе? У высших, более разумных животных действие
