и раздувал ноздри, чтобы аромат напитка достиг всех рецепторов. Арабика. Сваренная в турке из чилийской меди. Шедевр.
Стук в дверь.
— Открыто, майор, — крикнул психотерапевт. — Я гипотоник. Мне жизненно необходим кофеин. Хочешь меня, жди минут… пятнадцать.
Полицейский устроился напротив мистера Тризны.
— Кто на сей раз? — Федя одарил стража порядка порцией амброзии.
— Таджик опять. На стройке дач «Ривьера». Курбонов, мальчик совсем.
— Наркотики, алкоголь?
— Спросишь у его дружков. Я еще трупа не видел. Вкусно! — оценил кофе Финк. — Поехали?
— Через тринадцать минут и сорок пять секунд. Сорок четыре, сорок три…
— Понял, понял!
***
Виктор Васильевич Волгин в наказание за свое отсутствие дома и преступное поведение (хорошо, что полицейским пока было чем заняться помимо инцидента бития чиновничьей морды) надраивал конюшню. Выгребать сено, мыть жеребенка, смазывать соски любимой кобылы жены долг каждого проштрафившегося мужа.
— Не балуй, Ирмэ. Не балуй! — приговаривал слесарь, хотя лошадка философски жевала себе сухую траву.
Витька-младший шатался по двору, уставившись в телефон. Помогать отцу он отказался наотрез.
— Я тогда за двойку полдня в погребе гнилой картофан перебирал. А ты ржал.
— Не хами отцу! Ржет конь! Батя смеется.
— Ты и есть конь. Подружку завел своей породы. — Пацаненок ловко увернулся от брошенной в него тряпки. Вдруг его хитренькую физиономию озарила искренняя радость. Смотрел он по-прежнему в телефон.
— Фига се! Ба-ать! — Тон стал заискивающим. — Куло приезжает!
— Это чё?
— Рэпер! — Витек вскочил на будку, немало удивив старичка Трезора, и глупо задергался.
Лавэ и лав одно целоЕ,
Где черное, где белоЕ…?
Не продавай свое нежноЕ,
Свое светлоЕ, бесконечноЕ.
«Романтиком растет», — умилился Волгин. Рано.
Мне незачем, рыбка, заказывать суши,
Я лучше тебя полижу.
Давно ты и крепко запала мне в душу,
Поверь мне, тебе не пизжу.
— Э! Э! Не пизди… не, это, сквернословь при батьке! — Слесарь погнался за сынком. — Ты что за херь слушаешь, а? Я те ремня всыплю!
Нареченное в честь Цоя дитя по-обезьяньи забралось на крышу сарая и оттуда продемонстрировало отцу язык.
— Я в твои годы… — Волгин отпил из бочки водицы с родными береньзеньскими комариными личиночками. — Я в твои годы…
— Бухал портвейн и спал в подвале, где тебя крыса укусила за член, и ты год на учете в КВД стоял.
— Блин, Эля! — вознегодовал Василич. — Ты нафига ему рассказала? Ты уронила мой авторитет!
Жена, вешавшая белье, ответила ехидно. Не простила еще.
— Было б что ронять, дорогой. И откуда.
— Так его, мам!
Выражение её лица резко изменилось со скучающе-делового на отчаянное. ВВ понимал, что с ней происходит: забывшись в быту, окунувшись в привычное, безопасное и навсегда утраченное, она не хотела покидать вчерашний день, как ребёнок, что выскочил на мороз и в темноту, но вернулся за сменкой, и теперь топчется в сенях, ведь он уже убедился, что там, снаружи, ветер, стужа и одинокая скользкая дорога. Сени — не спасение. Из всех щелей дует.
Надо перешагнуть порог.
Виктор Васильевич взял Эльвиру Аминовну за руку:
— Я херовый попутчик, слабый, в прорубь уйти норовлю.
Она улыбнулась, с помощью супружеской телепатии, не иначе, уловив смысл его признания.
— Но я с тобой, Эль.
— Спасибо.
Она прильнула к нему.
— Фу! — Витька зажмурился. — Родителям по закону нельзя при детях… Фу!
***
Труп Ильдара Курбонова с «ого-го» (цитата судмедэксперта из облцентра), или с выдающейся эрекцией, обнаружил Ромиш Хикматов. Первый свидетель, если не считать недо-убийцу Владю Селижарова.
Хикматов пялился в одну точку, остолбенев перед строительным вагончиком в неудобной позе, будто вальсируя с невидимкой.
— Я его из поля притащил. Как бросил, он и стоит. Свидетель, ага. Нарколыга! — плюнул Короткий. — Остальные чурбаны ничего не видели. Надулись пиваса и дрыхли.
Федя пощупал напряженные мышцы юноши. Воистину, живая статуя! Раньше ФМ ассоциировал данное словосочетание с чем-то летним, карнавальным. Барселона, la rambla. Sangría en sangre. Las españolas tan guapas! Мужики, что изображают Леннона, Сальвадора Дали, Дьявола, Колумба. Евро-копеечные фотографии. Флаги Каталонии…
— Кататонический ступор, — сообщил психотерапевт майору. — Отвезем его в «Гиперборею». Мой прогноз: завтра, максимум, послезавтра, он даст показания.
— Это ж чебурек! — фыркнул лейтенант. — В обезьянник его! Я поколдую, он через час соловьем запоёт!
«Вдох, вы-ы-ы-ыдох». — Федор Михайлович воздержался от метания бисера.
— Евгений Петрович?
— Обойдемся без твоей «магии», Короткий. Я в науку верю.
«Когда русалок не боюсь», — промолчал мистер Тризны. Он расслышал презрительное шипение лейтенанта в начальственную спину: «Чухня». И почему-то напел:
— Ground Control to Major Tom…
Ground Control to Major Tom…
Глава одиннадцатая. Береньзеньское бессознательное
Солнце воссияло над поселком. Вычистило горизонт. Липы поили воздух тяжкой свежестью. Самый знойный полдень конца июля и всего года наступил неизбежно, как девятнадцатилетние. Лень, нега, похоть, затаенное разочарование. Букет для вазы, расколоченной в недалеком детстве.
«Ну, не будет так!» Потрясающие друзья и платья, путешествия, разноцветные пирожные макаруны — всё картинки. Чужого лета, чужой жизни. А, может, и не бывает оного вообще. Лгут картинки. В интернете Анфисина сменщица Лиля — стройная красавица. В действительности клиенты магазина, люди пьющие, забывчивые, искренние, спрашивают Лилю — беременная? На гневное «нет» отвечают: «Извини, мужик!».
Анфиса училась кататься на роликах. Бывший одноклассник Денчик возил ее — пять метров на север, пять метров на юг — по набережной имени Розалии Землячки. Мимо Эдуарда Хренова, торговавшего сладкой ватой и длинными надувными шариками-колбасками. Мимо бабок, старейшей в поселке Ленины Захаровны, информированной Калерии Анатольевны и ничем непримечательной Анны Сергеевны.
Денчик чрезвычайно гордился студенческим билетом. Он рассказывал про общагу, естественно, не просыхающую, с тараканами, кипятильниками и групповым сексом, про коменданта-команданте, естественно, псевдо-ветерана какой-то войны в камуфляже из военторга, про «преподов», естественно, маразматиков, и «преподш», естественно, озабоченных или психичек, про столовку, естественно, грязную, дорогую, на подходе к которой с ног сшибает запах порошкового пюре и хлебных котлет.
«Денчик-студент — размышляла Анфиса, — вариант». Для замужества. Прыщавый, долговязый, рябоватый. Опрятный, зато. В белых кедах. Денчик-услужливый получит работу в офисе. Не станет пробухивать зарплату. Бить детей. Не уйдет к любовнице в сорок.
— На рыбалку сгоняем? На Лесное?
Серьезное предложение.
— Сгоняем.
— О, мороженка! Будешь?
Серьезная инвестиция. Двадцать три рубля!
— Ага.
Белые кеды удалились. Анфисе стало противно до тошноты — от Анфисы. В свой день согласиться встретиться с Денчиком, — Господи, имя уже бесит! — чтобы он сводил её на концерт Куло.
— Проститутка! — прокуковала в никуда неопознанная бабка.
Да. Ну а кто? Не дать ему потом — невежливо. Придётся терпеть.
Ноги разъезжались… чертовы ролики! Анфиса представила, как Федя деликатно берёт ее под локоть. В его золотистой бородке путается
