«угол» тридцать два квадратных метра на Перпендикулярной напротив памятника баяну? Колоссальной металлической гармошке, раскрытой невидимым великаном-баянистом. Тамадой.
Проститутка обняла майора — руками и грудями. Ласково заглянула в глаза.
— Я тощая была, пока не залетела. Кликуха — Глист. Где глисты живут? — Она усмехнулась. — Ебаться будем?
Леон Фестингер, знаменитый американский психолог, сказал бы, что Евгений Петрович пребывает в остром когнитивном диссонансе. Он сублимирует, стараясь подавлять сексуальное влечение на работе. С другой стороны — его личность склонна к моногамии. Для него измена постоянному партнеру означает предательство. Плюс социальный аспект. Связь со шлюхой унизительна для альфа-самца. До пожара полицейским таковым, бесспорно, себя ощущал. Идиот.
Слава Короткому, его звонок прервал фрейдистскую тишину. Финк слушал рапорт около минуты. Перебил.
— Зови экспертов. Я по дороге мозгокопа захвачу.
— Две тыщи. — Проститутка стояла в «униформе». Чулки, платье, куртку, туфли о ста ремешках натянула-застегнула — вот, пожарница!
— На полтораху договаривались.
— Пятихатка — штраф за ложный вызов.
***
Человеку старому — он рано встает — согласно поговорке, должен «Бог подавать». Ломоту в суставах и воспоминания? Тоже Бог? Садюга боженька ваш!
Владимир Мстиславович Пермяков таращился в потолок. Его колени и локти ныли. Мочевой пузырь лгал, гнал в туалет.
«Да не поссышь ты, Вова! Простоишь, стрясешь пару капель!».
ВМ почти полвека был береньзеньчанином высшего порядка — директором лесопилки, государственной, потом Робки Недуйветера. Он отстроил двухэтажный кирпичный дом с баней на участке, с парниками, беседкой — для детей, внуков… А они разъехались.
Недавно умерла жена Пермякова. Она лежала здесь, в спальне, пока её снедала болезнь. Лежала на том месте, где он сейчас. Кому рассказать, не Тутовкину же, рыбине хладнокровной, что Владимир Мстиславович снова, спустя сорок лет привычки, полюбил благоверную. Что они снова говорили… правда, она быстро уставала, много спала. Но когда она просыпалась, и ей бывало получше, они гуляли. Он одевал ее, пудрил, румянил. Расчесывал и надушивал паричок, смахивающий на болонку. И они медленно-медленно шли к реке, вертлявой Береньзеньке. «Смотри, облака, Вов! Смотри, кот! В копейку Кузька наш! Помнишь его? Как мурчал и лобиком бодался? Груши!». — Жена болтала без умолку, опьяненная впечатлениями после сна и боли.
У Пермякова дергались пальцы. Туман просачивался в голову. Спасительный, он поглощал мысли и образы. Сквозь него совести было не докричаться до Владимира Мстиславовича. «Закрой газ, газ закрой», — думал он исступлённо. — «Проверь. Проверь». По шесть раз он путешествовал до плиты и обратно, прежде чем садился за стол перед тарелкой овсянки с курагой. Жена настаивала, что это полезный завтрак. В ее честь он готовил овсянку, уже не мог пожарить яичницу или не завтракать, выпить кофе, коньяку. Чертова каша приносила на короткий миг утешение, а испанский бренди де херес — изжогу до вечера.
В десять пополудни ВМ извлекал из шкафа брючный костюм, облачался. Кряхтя при наклоне чистил туфли. Вставлял «голливудскую» челюсть, нахлобучивал матерчатую кепку и выходил на променад. К Береньзеньке и назад. С четверти первого по телевизору повторяли вчерашние выпуски сериала про умных и совестливых ментов. Владимир Мстиславович не пропускал, пересматривал. «А когда-то Хема читал», — поддел Пермякова Пермяков. Коричневые томики собрания сочинений продолжали пылиться в общежитии книг Фолкнера, Драйзера, Ремарка, Фицджеральда, Набокова, за которыми он в молодости охотился, как одержимый.
— Все охотились, и я, — сказал старик, глядя на реку — по причине отсутствия моря. По причине отсутствия собеседника диалог велся между Владимиром и Мстиславовичем. — Моду можно любую создать. Внучка по кладбищам шастала, дочка интердевочкой быть собиралась, а я Хема покупал в три цены.
— Мода скоротечна. — Рядом с Пермяковым материализовалась слегка расплывающаяся тетка — он забыл очки, у неё был лишний вес.
От тётки, стриженной под мальчика, приятно не пахло ничем, кроме чистой одежды. Низкий голос звучал, пожалуй, волнующе.
— Устои определяют сознание. Например, что женщине надо рожать. Что самая вкусная еда — шашлык, отбивная, люля-кебаб. Мясо, короче. Как сложно, не привлекая внимания, не оправдываясь, щипать травку без мужа и детей. И без примыкания к фанатикам…
— Уважаемая, вы чего от людей хотите? Если я что-то да, вы оное что-то — нет, мне ж интересно! О вас посудачить. Без мяса, без мужа: бедная, наверное, и страшная. Я на вашем фоне — король! Древнее беззубое впадающее в маразм Величество.
Незнакомка рассмеялась.
— Инна была права! Вы отличаетесь.
— Инна? — Пересохший язык ВМ упёрся в стиснутые искусственные зубы.
— Супруга ваша.
У Пермякова «в зобу дыханье сперло». Не от радости. В ту ночь лил дождь вперемешку со снегом. ВМ растопил печку, поменял грелку в постели жены. Он планировал рухнуть в кресло возле огня, через медитацию на гудящее пламя провалиться в сладостное забытье.
— Вов, — шепотом окликнула Инна. — Эта штука полная.
«Эта штука» — калоприемник. Мешок. Его легко снимать, ставить новый. К подгузникам Пермяков тоже приноровился. Главное, не вспоминать, что когда-то вожделенно касался её гладкой кожи пальцами живого человека, не скрюченными сухими сучками…
— Прости меня. — Она страдала и стыдилась.
Его внезапно настиг туман. Не так: он поддался туману. Кромешной белоте. Жена на ходунках, босая, уковыляла помирать в Олин лес. Кошка, черт возьми! Там её подобрала добрая самаритянка. Отвезла безымянную бабульку к себе.
Когда Пермяков вышел из пустоты, жена уже умерла.
— Едемте со мной. — Самаритянка протянула береньзеньчанину руку. — Я покажу вам, где… Вы увидите, что видела она, какие стены были вокруг, запахи.
ВМ последовал за незнакомкой. Сел в её кабачкового цвета запорожец. И пропал.
Огонь в печи не спит, перекликаясь,
С глухим дождем, струящемся по крыше…
Федор Михайлович пытался вспомнить стихотворение Рубцова целиком, словно в нем зашифровали пресловутую тайну русской души.
А возле ветхой сказочной часовни,
Стоит береза….
На память он не жаловался. Os pisiforme — гороховидная кость кисти хомо сапиенс. Асунсьон — столица Парагвая. Тексты Linkin Park и Muse, что он учил тинэйджером, угодливо всплывали из глубин. Даже «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи!»… или «две мясных котлеты гриль, специальный соус, сыр».
Только Рубцов стерся. Рубцов, за которого девятилетний Феденька Тризны получил грамоту на конкурсе чтецов.
И вся она как огненная буря,
Когда по ветру вытянутся ветви
И зашумят, охваченные дрожью,
И листья долго валятся с ветвей,
Вокруг ствола лужайку устилая…
Когда стихает яростная буря,
Сюда приходит девочка-малютка
И робко так садится на качели,
Закутываясь в бабушкину шаль.
Давайте, белки, синтезируйтесь! Что за избирательный склероз?
«…в бабушкину шаль», «… в бабушкину шаль».
Теодор смотрел на отражение Теодора в чашке кофе
