порождением он являлся.
***
Этьен Бернар Лефевр, бриолог, «замшелый» Этьен, как дразнила его сестра, эксперт по мохообразным растениям, сотрудник филиала компании LFDM, закрыл лабораторию вблизи населённого пункта Береньзень. Пока — временно. Под его контролем оттуда вывезли оборудование. Этьен Бернар в ожидании машины до Хельсинки последний раз прогулялся в лес. Он успел привязаться к этой дикой, буйной, магической природе. Сосны, упирающиеся в небесный свод, низкий, изумрудный ельник. Высокие каменистые берега и порожистые речки, настолько чистые, что солнечные лучи проницали их до самого дна. Дремлющие озера, окруженные люпинами и острой травой. Хищные топи, что притворяются лужайками.
Мсье Лефевр был лакто-вегетарианцем (сыр он, конечно, ел, иначе, как он шутил в компании нудных веганов, его лишили бы французского паспорта). Поэтому непуганая рыба, птица и зверь — оленята, выбегающие на дорогу, упитанные тетерева, превосходный судак, будоражили его не больше (и не меньше), чем барабанщик-ударник дятел в красной кипе или «персонаж» красной книги — весёлая ныряльщица выдра. Он не имел желания их убить, сфотографироваться с их трупиками, потребить их в пищу. Этьен Бернар, католик не только по воскресеньям, восхищался животными и людьми. Забавными посельчанами, важными, остроумными и… нищими. Они существовали на сто, сто пятьдесят евро в месяц! Этьен Бернар двести тратил на оливки и сыр.
Он не хотел покидать Береньзень, прерывать исследования сфагнума из Олиного леса, возвращаться в прелестный, но столь прилизанный и опостылевший Грасс. Мсье вздохнул: его вынуждали обстоятельства. Скончалась директор филиала мадемуазель Ямара. Сердечный приступ в ванной. К своему стыду Лефевр догадывался о связи мадемуазель с туземным бизнесменом — бандитом. Тот лоббировал совместный проект своей фирмы «Гиперборея»-что-то-там и LFDM. Из малодушия Этьен Бернар не сообщал руководству о делишках Ямара. Она темнокожая женщина, беженка, а кто он?
Господи, она так воровала! Покупала — на бумаге — партию японских микроскопов или хромато-масс-спектрометров. Ремонтировала не построенный спортзал для работников. Платила зарплату «призракам» — уборщицам, водителям; русские ботаники сами драили лабораторию, сами до неё добирались.
Католик мсье Лефевр исповедался лесу:
— Malgrе tout, je suis content quelle soit morte. (Я все-таки рад, что она мертва — фр.).
Смерть мадемуазель казалась ему загадочной, а какой француз не трепещет, уловив аромат тайны? Он присутствовал на опознании в морге областного центра, и был поражен — вечно пресное и статичное (дабы не «наулыбать» морщин) лицо директрисы застыло в гримасе ужаса, задействовавшей почти все мимические мышцы! Кого или чего испугалась уверенная, крепко стоящая на земле Ямара? Куда она взлезла? Кому помешала? Беспощадным русским silovikам? Этьен Бернар читал в Le Monde о сцепке бандитов и спецслужб. Что, если мсье Селижар устранил любовницу традиционным методом — отравил токсином, который крайне трудно определить? O-la-la! Дух захватывает.
Hélas, Лефевр не мог позволить себе расследование. Он бриолог, не комиссар, не частный детектив. Садясь в машину, мсье с горечью думал, что вряд ли когда-нибудь узнает, что, чёрт подери, творится в населенном пункте Береньзень. И речь не только о гибели мадемуазель Ямара в ванной её квартиры на третьем этаже жилого комплекса «Береньзень-плаза».
Почему здесь грустные дети, хмурые взрослые и омерзительное «ржаное вино»? Бедность? Индия, скажем, в разы беднее. В разы счастливее. Другая религия? Возможно. Хотя жители Береньзени, похоже, не верили ни во что. Ну, кроме: «Погоди, будет хуже!».
Ночь опустилась на шоссе Орджоникидзе, улицу Забытого Восстания, Красную и Восьмого Марта. Спали Перпендикулярная и Береговая. По Мохнатому озеру плыл бобёр.
Финк и Фёдор смотрели матч «Зенита». Их разногласия и противоречия стерлись.
Анфиса фантазировала, обнимая подушку. Ей написал бывший одноклассник, студент.
Волгин храпел на мухинском диване.
Владя всхлипывал в палате. Совсем один.
Глава десятая. Когнитивный диссонанс и кататонический ступор
Ромиш ждал звонка от мамы. Она просыпалась в пять утра каждую среду, забиралась на камень, где, как ей казалось, лучше ловилась сеть. И, Аллах милосердный, до чего громко она орала! Ромиш выбегал из вагончика, чтобы не будить товарищей. Там, у мамы — пять, тут-то три. Еще не утро даже, разбавленная ночь. Спитой чай.
Ромиш пытался объяснить, что не нужно звонить так рано, что камень не усиливает сигнал, но мама начинала плакать. Она придумала себе средОвую традицию, подчинялась ей, уже не могла по-другому.
Сперва мама спрашивала, не нашел ли Ромиш невесту. Затем нахваливала дочек соседки. Потом ругала Ромиша, что уехал, забыл семью. Об отце они не разговаривали, и о дедушке тоже. Ромиш по маминому голосу понимал: все живы. Ну а он, разумеется, до сих пор проклят. Стабильность.
Пообещав маме не курить, юноша вынул из пачки сигарету. «Темно, Аллах не увидит» — слова Орзу. Ромиш Орзу уважал, хоть тот и был, как говорят русские, беспредельщик. Никто не защитит отару от волков надежней, чем волкодав. Орзу один прогонял Плесова и злобных мальчишек, что кидали в окна вагончиков бутылки с соляркой и расстреливали строителей из рогаток камнями и болтами.
Теперь нет ни волка, Плесова. Ни волкодава Орзу. Ни пятерых «баранов», вместе с которыми честно трудился Ромиш. Он не помнил их фамилий, лишь «клички», что сам им присвоил. Вождь Вонючие Ножищи, старый, лет сорока, умер первым, вроде, инфаркт. За ним Плевок. Храпун. Пердун. И Почесун.
Ромиш загадал, чтобы следующим сдох Трахун. Пять часов к ряду долдонит матрас! Скрипит, сопит, чмокает. Загадал и раскаялся. Нельзя желать смерти, нельзя. На всё воля Аллаха! Ромиш вернулся в вагончик. Лег на нижнюю полку трёхъярусной кровати, поиграл в игру, проставил лайки нескольким береньзеньским девушкам. Задремал, но сон победила тревога: слишком тихо! Мужское общежитие не может молчать.
Ромиш включил свет.
Финк в спальне своей квартиры — выключил.
— Иди ко мне, малыш! Я не кусаюсь!
Проститутка плюхнулась на постель. Их с женой. На покрывало, подаренное тещей. Прямо на морду оленя. Рыхлая, но обаятельная деваха лет двадцати. С облцентра.
— Чего ты не свалила? — спросил майор.
В последнее время он задумывался: нахрена он служит? Государству…
Прадед Евгения Петровича Миика Киймамаа давным-давно присягнул иной стране — Российской Империи. Стал Михаилом Финком. Под этим именем его расстреляли «красные». Как немецкого агента. Дед Евгения Петровича — Янне — Иван Финк, солдат Красной Армии, сгинул в концентрационных лагерях нацистской Германии. Как еврей. Отца Евгения Петровича — Пекку — Петра Финка отправили в Афганистан, в котором талибы6 (или «свои») превратили его в «самовар» без конечностей — верхних и нижних. Ну а Евгений Петрович… Яло Пекка. По инерции пер — куда? Горел — за что? За
