ни старались вникнуть друг в друга, только все больше осознавали невозможность этой затеи. Американец – не для меня. Мне нужен только «русский».
* * *
Не делай таких быстрых выводов! Дай себе шанс понять его! Я решила встретиться с ним еще раз, стараясь отбросить все предубеждения. В конце концов, а не накручиваю ли я себя сама? Ведь люди – есть люди. При чем здесь нация?
– Как твои дела? – спросил меня Джо, улыбаясь.
– Ничего, спасибо, – ответила я, заметив про себя, что он все-таки очень симпатичный.
Он пригласил меня в театр. Я слышала, что здесь билеты в театр очень дорогие, чуть ли не целое состояние. Несмотря на то что я не была уверена в том, что с Джо у меня что-либо получится, я не могла удержаться от соблазна посетить американский театр.
«Театр начинается с вешалки»… У нас это каждый знает. Так вот у них в театре вешалки вообще нет. Заходят все прямо в пальто, каждый снимает верхнюю одежду у своего сиденья и весь вечер держит ее в руках. Культурненько…
Наконец представление началось. На ярко освещенную, переливающуюся огнями и дорогущими декорациями сцену высыпал отряд длинноногих полуобнаженных девиц в дорогущих переливающихся и блестящих нарядах: они пели и забрасывали ножки высоко в воздух. Потом декорации менялись много раз, так же как и костюмы; все это было одно другого ослепительнее и дороже. Уж насколько я равнодушна к внешнему блеску, даже я восхитилась. Такого блеска и такой роскоши – ни один советский человек даже в самом разгульном сне не увидит! Это, конечно, зрелище!
Традиционная американская киска в трусах, в чулочках и в пояске с подтяжками, соблазнительно зацепившими чулочки, постоянно мелькая то тут, то там на сцене, создает фон. Актеры поют. Никакого содержания, много красок, богатых декораций, костюмов и ножки, ножки, ножки. Все равно, что цирк, только без акробатических трюков. Как будто зритель трехлетний ребенок. Я высказала свое удивление, что такой примитивный у них в Америке театр. Джо оскорбился.
– Это просто мюзикл. Это Бродвей. Конечно, у нас есть культура! Конечно, у нас есть и серьезные театры! Я знаю, о чем ты говоришь, только это уже офф-офф Бродвей. Как-нибудь мы с тобой сходим.
* * *
Попросила его дать почитать мне свою любимую книгу. Принесла домой, раскрыла и вмиг превратилась в колючий провод, который подключили в высоковольтную сеть! Дыбом! И искры летят от сотрясающегося в конвульсиях сознания! Этот писатель – классик американской литературы?! Да это же извращенец какой-то!
– Здесь дело не в моем персональном вкусе, – говорит мне Джо. – Генри Миллера вся прогрессивная Америка знает и любит. Это выдающийся писатель, вне зависимости от того, люблю я его или нет. Просто, так получилось, что он мне очень близок.
Бр-р-р-р-рр-р!!!
* * *
Он попросил меня познакомить его с русской культурой. Говорит, что его прабабушка, родом из Киева. Она оставила по наследству своим потомкам любовь к русским романсам.
– Ты любишь русские романсы? – радости моей нет предела. – Конечно! Конечно, я дам тебе послушать! У меня их целая библиотека.
Включила ему Изабеллу Юрьеву, Лещенко, Утесова. При звуках их голосов в мгновенно изменившейся структуре своего сердца чувствую, что никогда (!) американцу не догнать того, что может испытывать русский человек, слушая старые романсы. Джо сидит, совсем не в тему, в такт покачивая головой, на лице у него примерно то же выражение, какое, должно быть, у меня на лице, когда японцы при мне разговаривают. Что он может чувствовать, вспоминать при звуках этих песен? Для него это просто песни на иностранном языке. Они не ворошат в его душе ту ностальгию по прошлому, тот листопад…
* * *
Приехала к нему в гости. На столе лежит газета: «Нью-Йорк таймс». Секция: «Book Review».
– Здесь приводится перечень всех новых книг, которые издаются в США, – рассказывает мне Джо, – даются критические статьи и обзоры.
«Молодец, Джо, следит за новинками, читает литературную критику», – думаю я.
Самая продаваемая книга года (это у них зовется бестселлер) – «Я и моя мама». Джо уже купил и прочитал ее. Теперь мне советовал почитать. Я взяла.
В книге молодой автор подробно рассказывает о своих взаимоотношениях с матерью, которая трахнула его (автора), когда тому не было еще девяти лет, а затем принуждала его сожительствовать с собой все эти годы, до тех пор, пока не умерла, когда автору исполнилось 29 лет.
Чувство омерзения и дикости: вот все, что я чувствовала. Дикость, вставшая во мне на дыбы и вытаращившая тысячу глаз, задавила во мне какие бы то ни было другие ощущения.
* * *
Журнал «Нью-Йорк» публикует перечень абсолютно всех театров города и расписание всех спектаклей, которые только есть. Есть театры Бродвея. Есть офф-Бродвей. И есть офф-офф-Бродвей. Девяносто шесть спектаклей, из них – девяносто четыре мюзиклы.
– А серьезные спектакли?
Серьезные – не приносят прибыль. Народ не хочет напрягаться. Народ хочет отдохнуть в театре. Расслабиться и получить удовольствие. Вот так.
Конечно, у нас есть театры! Конечно, у нас есть культура!
* * *
По моей просьбе, Джо привел меня в театр офф-офф-Бродвея. «Чайка» по Чехову. Билеты, в отличие от бродвейских, совсем дешевые. Обидно: за зрелища американцы готовы платить по пятьдесят долларов за билет. А на «Чайку» Чехова не очень-то стоит очередь, чтобы даже заплатить десять. Такие у них здесь ценности.
То, что мы пришли в подвал, где было нетоплено и где с потолка всю дорогу что-то капало, где промокший потолок вообще выглядел так, что казалось, он вот-вот упадет нам на головы, – было обидно мне, но не пугало меня. Когда же я увидела примитивную, более примитивную, чем любительскую, постановку, примитивную игру актеров, убогую сцену, а вместо костюмов белые простыни, которые ни к селу ни к городу режиссер пытался преподнести нам как свою пикантную находку, которая одновременно решала вопрос нехватки денег на костюмы, я поняла, что в театры в Америке мне больше ходить нечего.
– У офф-офф Бродвея нет денег, – объяснял мне Джо.
– Они не окупают себя. Поэтому они выглядят так примитивно.
А мне-то, какая разница, почему? Главное – что у них театра нет![21]
* * *
Конечно, в глубине души я не могу не понимать, что, если человек (взрослый, умный, опытный) совершил определенный поступок, значит, была на то причина. По молодости и неопытности, возможно, я эту причину не вижу, но она наверняка есть. Отец мой, доктор наук, преподаватель университета, старше меня, опытнее, ему, вероятно, видней. Наверное, он что-то знал, чего я
