«Соловьев давал слушателю удивительно цельный, стройной нитью проведенный сквозь цепь обобщенных фактов взгляд на ход русской истории… Настойчиво говорил и повторял он, где нужно, о связи явлений, о последовательности исторического развития, об общих его законах, о том, что называл он необычным словом – историчностью».
Соловьев стал профессором в очень молодом возрасте – буквально со студенческой скамьи он перешел в преподаватели. И этой преподавательской деятельности он практически не оставил до смерти. Московский университет воистину стал его родимым домом. Читая курс истории своим студентам, Соловьев очень рано понял, что им нужна, прежде всего, хорошая и богатая фактами, требующими размышления, новая история. В «Записках», не предназначенных для чужого глаза, он о своем решении написать полную историю России говорил так:
«Давно, еще до получения кафедры, у меня возникла мысль написать историю России; после получения кафедры дело представлялось возможным и необходимым. Пособий не было; Карамзин устарел в глазах всех; надобно было, для составления хорошего курса, заниматься по источникам; но почему же этот самый курс, обработанный по источникам, не может быть передан публике, жаждущей иметь русскую историю полную и написанную, как писались истории государств в Западной Европе? Сначала мне казалось, что история России будет обработанный университетский курс; но когда я приступил к делу, то нашел, что хороший курс может быть только следствием подробной обработки, которой надобно посвятить всю жизнь».
Собственно говоря, на этот великий труд и ушла вся его жизнь. За 29 лет этой жизни он сумел издать 28 томов русской истории, последний, 29-й, вышел уже после его смерти. В год Соловьев писал по одному тому. Это была титаническая работа, поскольку приходилось не только переосмысливать факты, но и дополнять их, находить новые, устранять неточности, и, по сути, та история, которую он создал, для всех последующих историков стала лучшим сочинением такого рода.
По истории Соловьева учились и Ключевский, и Тихомиров, и Покровский. С Соловьевым можно было спорить, но даже на сегодняшний день – это наиболее полное фактическое изложение событий от древности до царствования Павла Первого. У Ключевского мы не найдем того обширного фактического материала, какие-то события он освещает мельком, какие-то и вовсе пропускает, но у Соловьева событие идет за событием, и каждое выписано детально, даже слишком детально. Именно эта детализация некогда происходящего обычно и «убивает» читателей, для которых история не профессия, а средство для любомудрия. Читатель при виде многотомной истории Соловьева делает глубокий вдох, ощущает мгновенное головокружение и ужас, что все эти тома придется прочесть. А когда начинает он чтение, то спотыкается о множество второстепенных фактов, скрупулезно выверенных и записанных Соловьевым. Поэтому читать его дилетанту сложно, за лесом он попросту не видит отдельно стоящих сосен. И дилетанту, конечно, не оценить, что сделал для русской истории Сергей Михайлович Соловьев. А сделал он немало, начиная с того, что сумел увести наиболее восприимчивого современного ему студента и читателя от карамзинской лирики к научному мировосприятию, причем ему удалось даже больше: он смог оттащить этого читателя от слюняво-патриотичного славянофильства, которое в его время набирало силы. И научная история пошла не вслед за Аксаковым, Погодиным, Хомяковым и Киреевским, а вслед за западником Соловьевым. И не было более среди историков ни единого славянофила, которому бы удалось оставить заметный след в науке. Соловьев очень просто и очень красиво показал, что история всех народов скроена по одинаковому образцу и движется по одинаковым законам, а если кому-то кажется, что для русской истории существуют особые законы и особый путь, – так это выдумка. И не столь важно, по какой причине ученый исповедует такой взгляд – от собственного недомыслия и заблуждения, или по заказу от вышестоящих инстанций, но все равно сути это не меняет – история как наука не понимает «особого пути» и «особых законов». Впрочем, несмотря на это отвращающее славянофилов отрицание особой русской дороги в будущее, Соловьев был человеком крайне лояльным к власти (пусть власть считала иначе, а – увы – она считала!) и верил, что в силу величины страны неограниченная власть является благом. Поэтому более радикальные современники искренне причисляли Соловьева тоже к славянофилам. И он находился всегда в странном положении: западник по образу мышления он часто бывал отвергнут западниками, а рассуждая – как он считал – объективно и с западнической точки зрения, вдруг оказывался для этих радикальных граждан в стане врагов – славянофилов. И ни те, ни другие не считали его своим. В этой парадоксальной позиции он и находился всю свою жизнь.
Подход Соловьева к науке истории станет более понятен, если вспомнить его основные ведущие идеи.
«Народы, – считал он, – живут, развиваются по известным законам, проходят известные возрасты, как отдельные лица, как все живое, все органическое». Мало того, народы еще и следуют по четко обозначенному пути – все они стремятся к одной и той же цели, проходят одни и те же этапы развития, на них воздействуют в сущности одинаковые факторы, вынуждающие к одинаковым действиям. По сути конечная цель прогрессивного поступательного движения во времени – достижение христианского идеала всеобщего благоденствия и добра. Историк считал, будто бы история каждого народа имеет два этапа развития: в первый, младенческий этап, во главе народов стоят семьи и роды, то есть родовые отношения; в этот период преобладают чувства, как у ребенка, начинающего познавать мир, но не владеющего его законами, и события этого этапа складываются под влиянием эмоций, но не разума; во второй этап, зрелый, возникает государство с его законами, поскольку теперь преобладают уже не чувства, а мысли или идеи, поэтому отдельные личности перестают уже играть такую важную роль, они лишь более-менее удачно исполняют требования времени, приходя к власти, они вынуждены выполнять некие необходимые для развития страны действия, и на самом деле ни у кого из них нет абсолютной власти, поскольку они уже не могут действовать, исходя из одних только чувств, все их действия определены необходимостью.
«Произвол одного лица, – писал он, – как бы сильно это лицо ни было, не может переменить течение народной жизни, выбить народ из его колеи».
Забавно, но даже существование государства, которое громили Герцен (как негодное) и Бакунин (как всегда негодное), он рассматривал как великое благо для зрелого народа, потому что только законы государства могут оградить народ от своеволия правителей и аристократов, то есть государство скорее воспринималось им как народовластие (чего, конечно, в русской истории не было). Именно государство, по Соловьеву, держит в узде амбиции сановников и царей, заставляя их действовать в интересах народа и решать задачи, необходимые для жизни народа. В истории каждого народа на том или ином этапе развития выступает как необходимая одна какая-то идея, и пока она не будет исполнена, не начнется новый период. Однако народ в истории всегда выдвигает своих лидеров, проводников одной ведущей идеи, сам он при этом кажется незаметным, следов не оставляет, но можно понять, какова была задача и каким способом решалась, если рассмотреть этот «народный заказ» через призму того или иного вождя – царя, государственного деятеля или даже мятежника. Поэтому-то он и говорил, что «нет возможности иметь дело с народными массами, она (история. – Автор) имеет дело только с представителями народа…»
