Ему исполнился шестьдесят один год. Он был пяти футов и десяти дюймов росту и весил сто пятьдесят фунтов. Зонт, который он держал, похоже, от дождя его не спас: с редактора стекала вода, а шляпа прилипла к ушам. Продолговатое, с розоватым румянцем и мягкими линиями лицо Перкинса венчал крепкий красный нос, почти прямой и изогнутый на конце, точно клюв. Глаза у него были пастельно-голубые. Как однажды написал Вулф, «полные мистического туманного света и далекого неба над морем, глаза моряка из Новой Англии, сосланного в Китай на крошечном корабле. Было в них что-то морское и затягивающее».
Перкинс снял промокший плащ и одернул помятый крапчатый костюм-тройку. Вскинул взгляд и стащил шляпу, под которой обнаружилась седая копна волос, зачесанных назад так, что обнажалась V-образная линия на границе лба. Макса Перкинса мало заботило впечатление, которое он производит, и в тот вечер он выглядел как торговец продовольствием из Вермонта, заехавший в город в своем лучшем воскресном костюме и случайно попавший под дождь. Чем дальше он проходил в комнату, тем больше смущался из-за того, что Кеннет Маккормик отрекомендовал его как «наставника американских редакторов».
Перкинсу раньше не приходилось обращаться к такой аудитории. Каждый год он получал дюжины приглашений, но все отклонял. Первой причиной отказов было то, что он был глуховат, поэтому избегал больших сборищ. Второй – он верил, что редактор всегда должен оставаться невидимым. Его появление на публике может подорвать веру читателей в писателей, а у последних – уверенность в своих силах. Более того, Перкинс не видел никакого смысла в обсуждении своей карьеры – вплоть до приглашения Маккормика. Кеннету, одному из наиболее приятных и любимых им людей в издательском бизнесе, человеку, который лично практиковал перкинсовскую философию редакторского самоустранения, было очень трудно отказать. Или, возможно, Перкинс чувствовал, сколько невероятной усталости и печали накопилось в нем за долгую жизнь, и знал, что нужно передать все свои знания кому-нибудь, пока не стало слишком поздно. Поэтому, зацепив большие пальцы за проймы своего жилета, в своей привычной звучной и чуть хриплой манере он приступил к лекции.
– Первое, что вам нужно запомнить, – сказал он, избегая смотреть в глаза слушателям, – это то, что редактор не должен дописывать книгу за автора. Лучшее, что он может сделать, – это быть ему хорошим помощником. Не поддавайтесь чувству собственной важности, потому что главная задача редактора – высвобождать энергию, а не создавать.
Перкинс признавал, что предлагал почитать своим авторам кое-какие произведения для вдохновения, когда у них не было идей для создания собственных. Но при этом подчеркивал, что эти тексты для вдохновения никогда не довлели над авторами при работе над новыми книгами, пусть они и были успешны с финансовой и литературной точки зрения.
– Потому что лучшая работа любого писателя, – говорил он, – всегда рождена им самим.
Он предостерегал студентов от соблазна навязывать автору свою точку зрения, вмешиваться в писательский процесс или пытаться превратить его произведение в то, чем оно не является.
– Это очень просто, – сказал он. – Если вы работаете с Марком Твеном, не пытайтесь сделать из него Шекспира. И не пытайтесь сделать из Шекспира Марка Твена. Потому что в конечном счете все, что можно получить от автора, – это его самого.
Редактор говорил осторожно, и его голос то и дело затихал, как у любого глуховатого человека. Казалось, будто Перкинса самого удивляет его звучание. Первое время аудитории приходилось напрягаться, чтобы его расслышать, но уже через несколько минут все сидели так тихо и неподвижно, что можно было различить каждый сказанный слог. Все внимательно слушали рассказ смущенного редактора о трудностях и испытаниях, сопровождающих его работу, которую он сам называл «поиском достойной вещи». Как только Перкинс завершил заранее заготовленную речь, Кеннет Маккормик предложил группе задать вопросы.
– Каково было работать со Скоттом Фицджеральдом? – таков был первый из них.
Перкинс на секунду задумался, и на лице его промелькнула хрупкая улыбка. Затем он ответил:
– Скотт всегда был джентльменом. Но и он иногда нуждался в мощной поддержке: она возвращала его к жизни. И его тексты в итоге были так прекрасны, что стоили всех усилий.
Перкинс также добавил, что рукописи Фицджеральда всегда было легко редактировать, потому что в отношении своей работы он был перфекционистом и стремился, чтобы она выглядела идеально. Тем не менее, уточнил Перкинс, Скотт был невероятно чувствителен к критике. Он принимал ее, но редактор должен был быть уверен в том, что предлагает.
Далее дискуссия развернулась вокруг особенностей работы с Эрнестом Хемингуэем. Перкинс сказал, что Хемингуэю не только в начале карьеры нужна была помощь, но даже в зените славы, потому что Эрнест, по словам Перкинса, писал так же дерзко, как и жил. Перкинс считал, что поведение персонажей в текстах Хемингуэя является воплощением «грации под давлением».
Также он добавил, что у Хемингуэя была страсть к самоисправлениям.
– Однажды он сказал мне, что переписывал кое-какие части романа «Прощай, оружие!» пятьдесят раз, – сказал Перкинс. – Поэтому редактор должен успеть вмешаться в работу до того, как автор уничтожит ее первоначальную красоту. Но ни секундой раньше.
Перкинс поделился несколькими историями о работе с Эрскином Колдуэллом,[2] а затем прокомментировал некоторые из наиболее продаваемых книг, написанных женщинами, включая произведения Тэйлор Колдуэлл,[3] Марсии Девенпорт[4] и Марджори Киннан Ролингс.[5] В конце концов, хотя группа и не стремилась поднимать щекотливую тему, всплыл вопрос о позднем Томасе Вулфе, с которым у Перкинса испортились отношения. Остаток вечера дискуссия велась о вовлеченности Перкинса в работу Вулфа и о том, что это стало самым большим испытанием в карьере редактора. Много лет ходили слухи, что Вулф и Перкинс были партнерами в создании объемных романов автора.
