Отчасти она была права: разумеется, двухлетний малыш интересовал его исключительно в качестве сына Гарри, и он обращал на него внимание не более, чем этого можно было ожидать от молодого человека. Но, по мере того как Эдмунд подрастал, Сильвестр начал все чаще видеться с ним, поскольку малыш взял себе за правило не отходить от него ни на шаг, стоило его блистательному дяде оказаться в Чансе. Эдмунд обнаружил, что герцог обладает качествами, коих решительно недоставало как Баттон, нянечке малыша, а также тем, кто нянчил его отца и дядю до нее, так и маме. Его светлость не выказывал склонности сюсюкать и бездумно ласкать ребенка; порванная одежда не приводила его в ужас; разговоры, которые он вел с Эдмундом, были исключительно деловыми и краткими. И хотя Сильвестр мог, пребывая в дурном расположении духа, попросту отмахнуться от племянника, всегда существовала возможность, что он посадит его перед собой на седло и прокатит легким галопом по парку. Правда, эти достоинства сопровождались куда менее приятными, но столь же богоподобными чертами характера – герцог требовал беспрекословного повиновения и сурово карал строптивцев.
Сильвестр решил, что Ианта и Баттон делают все от них зависящее, дабы избаловать Эдмунда, но, хотя сам дядя без колебаний давал понять этому смышленому юному джентльмену, что фокусы, приносящие тому успех в детской, с ним не пройдут, он редко вмешивался в процесс воспитания племянника. Сильвестр не видел в Эдмунде особых недостатков или дурных наклонностей, которые нельзя было бы исправить, когда он подрастет; и к тому времени, как малышу исполнилось шесть, герцог уже успел полюбить его словно родного сына.
Между тем Эдмунд скрылся из глаз. Сильвестр опустил створку окна и вновь подумал о том, что следовало бы нанять племяннику наставника куда подвижнее и жизнерадостнее, нежели преподобный Лофтус Лейберн, клирик почтенного возраста и хрупкого здоровья, занимавший почетную должность духовника его самого – или, точнее, его матери. Впрочем, хотя герцог с неодобрением отнесся к тому, что Ианта уговорила мистера Лофтуса преподать Эдмунду его первые уроки, его светлость не счел этот вопрос настолько важным, чтобы вмешиваться и накладывать на него вето. И вот теперь она жаловалась, будто Эдмунд без конца пропадает на конюшне, где уже нахватался совершенно неподобающих словечек и выражений. «А чего, черт возьми, она еще ожидала?» – спросил себя Сильвестр.
Дверь распахнулась, и он отвернулся от окна. В комнату вошел его дворецкий в сопровождении молоденького лакея, который принялся убирать со стола то, что осталось от обильного завтрака.
– Я приму мистера Оссета и Пьюси в полдень, Рит, – сказал Сильвестр. – Пусть к тому же времени Чейл и Броу принесут мне свои бухгалтерские книги. А сейчас я отправляюсь к ее светлости. Предупредите Трента, что я могу… – Он оборвал себя на полуслове, бросив взгляд в окно. – Нет, пожалуй, не стоит! Все равно к четырем пополудни уже стемнеет.
– Очень жаль, что в такой славный денек вашей светлости придется сидеть в четырех стенах, – многозначительно заметил Рит.
– Действительно жаль, но тут уж ничего не поделаешь. – Оказалось, что Сильвестр обронил носовой платок, и молоденький слуга со всех ног кинулся поднимать его. – Благодарю вас, – сопроводив свои слова легкой улыбкой, молвил его светлость.
Улыбка герцога была очаровательной, и сколь суровыми ни казались бы его требования, ради нее слуги готовы были в лепешку расшибиться, но выполнить их. Он прекрасно знал об этом, как сознавал и ценность доброго слова и похвалы, сказанных в нужный момент, поэтому счел бы крайней глупостью отказаться от того, что обходилось ему так дешево, но взамен давало потрясающие результаты.
Выйдя из утренней гостиной, Сильвестр направился в главную залу и в другой век (как можно было подумать), поскольку именно эта центральная часть огромной постройки, раскинувшейся на нескольких акрах, олицетворяла собой все, что уцелело от первоначального сооружения. Закопченные балки, оштукатуренные стены и неровный пол, выложенный каменными плитами, составляли неожиданный, но желанный контраст с утонченной элегантностью более современных частей здания. Широкую витую лестницу с перилами эпохи Тюдоров, что вела на окружающую залу галерею, охраняли две статуи в полном рыцарском вооружении; стены были увешаны коллекциями старинного оружия; в окнах сверкали стекла, декорированные геральдическими гербами; а гора пепла в огромном камине поддерживала несколько жарко пылающих бревен.
Перед огнем в настороженном ожидании лежала белая с коричневыми пятнами самка спаниеля. Заслышав шаги Сильвестра, она приподняла голову и завиляла хвостом. Но, когда он вошел в залу, собачий хвост горестно поник и хотя собака бросилась к нему навстречу, с обожанием уставившись на хозяина, стоило ему наклониться, чтобы приласкать ее, она не стала прыгать вокруг и не залаяла в радостном предвкушении. В гардеробе Сильвестра она разбиралась не хуже его камердинера и прекрасно знала: панталоны и ботфорты означают, что самое большее, на что она может надеяться, – это улечься у его ног в библиотеке.
Апартаменты герцогини включали, помимо спальни и гардеробной, где размещалась ее горничная, также прихожую, которая вела в большую, полную солнечного света комнату, известную всем домочадцам под названием «гостиная герцогини». Миледи редко покидала ее пределы, вот уже много лет оставаясь жертвой артрита, излечить или хотя бы облегчить который не могли ни самые выдающиеся доктора, осматривавшие герцогиню, ни те снадобья, что они предлагали. Она еще могла сделать несколько шагов с помощью прислуги, преодолев расстояние, отделявшее ее спальню от гостиной, но, опустившись там в кресло, уже больше не в состоянии была подняться из него без посторонней помощи. Какую при этом боль она испытывала, не ведал никто, потому что герцогиня никогда не жаловалась и не искала сочувствия. На всевозможные участливые расспросы о своем самочувствии леди неизменно отвечала: «Очень хорошо», а если кто-то принимался сожалеть о том однообразном существовании, которое она влачила, лишь смеялась в ответ, говоря, что жалость не производит на нее должного впечатления, посему выражения сочувствия лучше приберечь для тех, кто вынужден прислуживать ей. Что до нее самой, то, поскольку сын регулярно сообщал герцогине свежие лондонские сплетни и новости, внук развлекал своими забавными выходками, невестка обсуждала с ней последние веяния моды, кузина терпеливо сносила все ее причуды, горничная обожала и лелеяла свою хозяйку, а старинный друг, мистер Лейберн, читал вслух книги по выбору ее светлости, то она полагала, что скорее уж ей нужно завидовать, чем жалеть ее. Никто из посторонних даже не догадывался о том, что она пишет стихи, и лишь близкие герцогини знали об этом. Мистер Блэкуэлл опубликовал уже два сборника ее поэм, снискавших большую популярность в высшем свете; хотя они, разумеется, были подписаны псевдонимом, личность автора вскоре стала известна, что лишь привлекло к ним повышенное внимание.
Когда Сильвестр вошел к ней в гостиную, она писала за столом, специально изготовленным для нее местным плотником; по высоте стол идеально подходил к ручкам кресла с подголовником. Однако, увидев, кто к ней пожаловал, герцогиня сразу отложила в сторону перо и приветствовала Сильвестра улыбкой, куда более очаровательной, нежели его собственная, поскольку в ней таилось намного больше тепла. Ее светлость воскликнула:
