— Это к отцу.
Дождь захлестывал под зонтик, стекал по лицу, леденил плечи. Я настаивала, и женщина повторила:
— Это к отцу.
По тому, как она стояла, перегородив собой дверь, ни на миллиметр не сдвинувшись, а главное, по ее твердокаменному взгляду я поняла, что она ни за что меня не впустит. На третьем «Это к отцу» я сдалась.
— Завтра.
Он отпустил мою руку и протиснулся в узкий промежуток между матерью и дверным косяком. Но прежде чем скрыться из виду, он сделал странную вещь — никогда не поверила бы, что такое возможно. Он не обернулся, только приостановился и посмотрел на меня через плечо. Три секунды, не больше. Но эта картина запечатлелась в моем сознании с точностью более чем фотографической. С тех пор я снова и снова вижу как наяву это лицо, наконец-то обращенное ко мне, этот взгляд — прямо мне в глаза. Я оторопела: было такое ощущение, будто я читаю в этом взгляде, читаю не менее ясно, чем если бы он говорил. Между тем он слова не сказал, пальцем не шевельнул.
— Вы были добры ко мне… и потом, откуда ж вам было знать.
Я пытаюсь убедить себя, что больше ничего и не было, но сама-то прекрасно знаю, что это неправда и что его глаза говорили другое. Кричали другое. А кричали они вот что: ПОМОГИТЕ!
Я этого не поняла или не захотела понять. Я сказала себе, что время терпит, можно отложить до завтра. Но никакого завтра не было.
II
Рассказывает Марта Дутрело, сорок лет, мать Яна
А что она думала, столичная цаца? Что я ее в залу приглашу чаи гонять с пирожными? Лезут тут всякие, куда не просят, хвостом крутят, да еще учить нас будут! И Кабысдох, дрянь такая, нет чтоб тяпнуть ее как следует — куда, знай только брехал, дармоед. Добрехался, что я ему сковородкой по морде засветила, чтоб заткнулся. Мало девку не зашибла, жалко, не попала. «Он неважно выглядел»! — это она мне говорит, соплячка эта. «Неважно выглядел»! Ну надо же, ах он, бедняжечка! Да он вот уж десять лет «неважно выглядит». Нарочно ведь, нам назло. Чего они все его жалеют-то так? Потому что недоносок? Вел бы себя как все, так и мы бы к нему как ко всем, хоть бы и недоносок. Так ведь нет, строит из себя незнамо что, вроде как «знаю, а не скажу». Язык-то есть или как? Я ж его родила со всем, что положено, все равно как старших. С чего тогда он уперся и молчит? А? За что на нас обиду держит? Как других я рожала, точно так и его. Я, что ли, виновата, что он один уродился и ростом с кулак? Братья-то его все двойнями выходили, это, считай, каждый раз восемь фунтов общий вес — так я после них и не заметила, как его родила. Как все равно яйцо снесла, ей-богу!
Ладно, мы его оставили, не сдали никуда. Думали, вдруг да будет от него какой прок, поди знай, где такой рост может пригодиться. Пролезать, куда никто другой не пролезет, с какими-нибудь мелкими штучками работать — мало ли что! В одном нам природа подгадила, так, может, в другом чем-ничем возместит. Мол, наберемся терпения, подождем, как оно будет. Прокормить-то его невелик расход.
Ну и дождались, отблагодарил, ничего не скажешь! Его милость, видите ли, ученым решил заделаться! С одной стороны, я его понимаю: плохо ли — надрываться не надо, мозоли не набьешь. Это у него в пять лет началось, как в подготовительную школу отдали — а куда деваться, пособием бросаться не приходится. Старшие туда уже отходили, но они хоть ученьем себе голову не забивали. А этому, гляди-ка, понравилось, да как! И не стеснялся это на вид выставлять. Чтоб глаза нам колоть, не иначе — дескать, мы против него дураки. И то мы долго эти его фокусы терпели — нос в тетрадку, и пишет, и пишет, аж язык высунет от старанья. Пока он как-то раз отцу не согрубил. Из-за сена. Семь или восемь ему было, сейчас не вспомню, не считала. Считай не считай, ростом он был не больше, чем за год до того, вот это я точно знаю. Бывает, даже думаю — а он, часом, не уменьшается с годами? Но это его измерять надо, чтоб проверить, а нам что, больше делать нечего? Да, так я про сено: всего и надо было, чтоб он помог огребать. Поди не надорвался бы! Ну вот, а он хоть бы задницу оторвал от стула — в тетрадку тычет, мол, не пойду, занят. Ну как же, у его милости, видите ли, дела поважнее!
Мой, понятное дело, осерчал. И сорвался. Влепил ему со всего размаху, по носу попал. Даже кровь пошла. У него уж больно тяжелая рука, у Дутрело, я ему сколько раз говорила. Вот, не дай Бог, зашибет и впрямь кого-нибудь из них — кто тогда с полицией объясняться будет? Уж точно не он, он-то уберется с глаз долой, как давеча, когда девка приезжала. Дутрело, он такой, не любитель разговоры разговаривать. Если какие чужие люди — все, нет его, а я отдувайся. Вот у меня рука легкая. Не тяжелая, нет. Легкая. Наказать, конечно, накажу, но раз наподдам — и все. Оглоушивать-то зачем? Хотя, правда, с того раза он себе ничего такого не позволял, Ян то есть, по струнке ходил. Чего велят — все делает сей же момент. Только смотреть на нас стал не по-хорошему. Так зыркнет, змееныш, что не выдержишь, глаза отведешь. Замахнешься — тогда только перестанет. Это с родителями-то! Да кто он такой, чтоб этак себя ставить?
Ну ладно, до последнего времени как-то еще обходилось. А тут он в коллеж перешел. И там его, нещечко наше, ну нахваливать, ну над ним ахать. Вот как, интересно, они узнали, что он такой шибко умный, когда из него слова не выжмешь? Черепушку ему вскрывали, что ли? Ну а он-то, ясное дело, вовсе нос задрал, на нас ему уж и смотреть низко — выискался тоже прыщ на ровном месте!
Девку-то эту я ждала. Так и знала, что заявятся к нам, не она, так еще кто. Уж коли Дутрело портфель евонный, мальчишкин то есть, в колодец ухнул, чего другого ждать. Это он, конечно, хватил через край, мой-то, но его тоже можно понять. Четыре раза мальчишку кликали суп есть — четыре раза! А он у окна в книжку уткнулся и ни с места. Тут мой, гляжу, встает. Бить не стал в этот раз, ни-ни, просто встал из-за стола, спокойно так, будто до ветру собрался, сгреб тетрадки, книжку, все это хозяйство запхал в портфель — не ругался, ничего, спокойный как слон, просто вышел, видим, идет к колодцу, слышим — плюх! — и все. Вернулся и сел доедать. А мальчишка и не ворохнулся. Стерпел, глазом не моргнул. Сидел сперва сколько-то, смотрел на стол, на пустое место, где у него раньше книжка лежала, а потом отправился прямиком в постель, как ничего и не было.
Когда мимо меня проходил, я еще его спросила, может, хлеба дать, раз он супа не ел. Все же, что ни говори, мать есть мать. Так он мимо прошел и головы не повернул, как будто не мать к нему обращается, а Кабысдох гавкает. Вот и поди с ним по-хорошему! И за что мне такое?
III
Рассказывает Луи Дутрело, сорок один год, отец Яна
Марта у меня, пока есть в доме хоть сухая корка, она ее в воде размочит — вроде суп. А когда и того не останется, пойдет побираться по всяким конторам, на жалость бить. А когда ни с какой конторы ничего больше не причитается, она на паперти встанет с протянутой рукой. Не постыдится. Разве только, может, в землю уставится, чтоб людям в глаза не смотреть. Бабы, они такие. Как самки у зверей. Если у них детеныши голодные, им удержу нет. Откуда и зубы берутся — чисто волчицы, на все пойдут.
