Дневной свет просачивался сквозь желтые занавески, и, если на улице ярко светило солнце, на одеяло падали слабые лучи. «Эти лучики проделали долгий путь, – сказал отец, – теперь им нужен отдых». Я взяла Нико и Флориана, моих единственных и самых лучших друзей, и посадила их в луч солнца. «Кажется, они хотят попутешествовать», – заявила я. Нико, изрядно истрепавшаяся от постоянного сосания синяя соска, уселся к отцу на правую ногу, а Флориан, желтая соска, – на левую. В каждой руке по соске, я скакала по кровати, перелетала через горы, моря и долины, которые пролегли в складках одеяла, и приземлялась на голове отца, в лабиринте его темных волос. «Зачем нам выходить на улицу, – говорила я отцу, – у нас и так все есть: солнце и горы, моря и долины». В кухне и у себя в комнате я тоже занавешивала окна. Из комнаты я наблюдала за соседскими детьми, которые копошились во дворе и загоняли разноцветные стеклянные шарики в ямку на крышке чугунного люка. «Иди поиграй вместе с ними», – повторял мне отец, когда сутки напролет я просиживала в подвале на сушилке, наблюдая за тем, как бумага сначала всасывается в станок, а затем, свеженапечатанная, снова выплевывается оттуда. Но я не выходила к детям, а наблюдала за ними из окна. Девочки всегда злорадно хихикали, когда какой-нибудь мальчишка промахивался, шарик выкатывался на улицу и проваливался в решетку водостока. В отместку мальчишки валили девочек на спину и по очереди плевали им сверху в лицо. Когда начинался дождь, все они исчезали за толстой застекленной дверью дома напротив. Серый фасад дома становился черным от дождя. Освещенные окна походили на маленькие мирные островки. Только в такие моменты мне хотелось быть вместе с ними, и я завидовала, что они там, среди этих огней.
Как-то раз днем я решила отправиться с Нико и Флорианом в морское путешествие. «Мы поплывем на таком же корабле, на котором плавал Синдбад-мореход», – заявила я отцу. Притащила все имеющиеся в доме подушки и одеяла, соорудила на отцовской кровати небольшой холмик и взгромоздилась прямо посередине. Отец, огромный осьминог, распластал на холме свои щупальца, и корабль поплыл вверх-вниз по волнам, пока в бушующий шторм не потерпел крушение и мы не оказались на полу, рядом с беспорядочно разбросанными подушками и одеялами. Мы снова и снова одолевали шторм. Едва он утих, в дверь позвонили. Рыжеватая женщина, цокая каблучками, поднялась по лестнице, вошла в нашу квартиру и удалилась с отцом на кухню.
Я собрала с пола подушки и одеяла, наш разбитый штормом корабль, и стала прислушиваться к чужому громкому голосу за закрытой кухонной дверью.
* * *
Вскоре отец снял для женщины пустовавшую комнату на верхнем этаже. На полу, рядом с матрасом, она разложила книжки со звездными картами. Она водила пальцем по блестящей черной странице. «Это – Большая Медведица, а это – созвездие Дракона», – объясняла она мне; но вместо дракона и медведицы я видела лишь рассыпанные на темном фоне белые точки. Если ее не оказывалось на матрасе со скрещенными ногами и закрытыми глазами, значит, она ошивалась на кухне и курила там с мужчинами, которые внимательно слушали ее скрежетания. Элиан не смеялась – она скрежетала, и при этом лицо ее багровело. Я ненавидела эти ее посиделки на кухне, да и мужчин тоже: они тащили меня к себе и дотрагивались до моих длинных волос.
– Прямо как спагетти, – говорили они и ухмылялись.
– Не лапай мои волосы, козел, – шипела я в ответ и вырывалась.
– И где это она только нахваталась таких слов? – притворно удивлялись они и снова гоготали, глазея на пунцовое лицо Элиан. Мне больше нравилось, когда она тихо сидела на матрасе в своей комнате.
– Когда медитируешь, забываешь всё вокруг и ни о чем не думаешь, – объясняла она мне.
– Не помнишь даже, как тебя зовут?
– Нет, вообще ничего, не помнишь даже, где ты.
– И где же тогда находишься?
– В пустоте, – серьезно говорила она.
– А что там, в пустоте?
– Каждый должен понять сам.
Когда я вошла в комнату, она была похожа на статую. Обычно красноватая кожа, обтягивавшая ее скулы, была бледной и словно восковой. Рот замкнут и неприступен, я чуть не испугалась. Однако нервно подрагивавшие ресницы ее выдавали. Я поднесла ладонь к ее ноздрям и ощутила замедленное боязливое дыхание.
– Я знаю, что ты знаешь, что я здесь, – сказала я.
Ее глаза распахнулись, губы вытянулись, образовав посередине крохотное темное отверстие, она влепила мне пощечину и выставила за дверь. С тех пор дверь в ее комнату всегда запиралась.
Когда отец в конце концов на ней женился, ее посиделки на кухне участились. Я видела, как она чистила апельсины, курила, поедала горы орехов. На столе возвышались холмики ореховой скорлупы, между ними стояли стаканы и набитые до краев огромные пепельницы. Случалось, эти пепельницы перелетали в комнату отца. Тогда Элиан, мотая своей рыжей головой, остервенело носилась по квартире. После одного из таких «приступов», как тактично именовал эти припадки бешенства отец, он подарил ей карманную компьютерную игру: пожарник, вооружившись шлангом с водой, должен был войти в горящий дом и продержаться в нем, ловкими прыжками увертываясь от падающих сверху балок. За этой игрой Элиан могла сутками безмятежно сидеть на кухне. Я забывала о ней, и в какой-то момент она исчезла. От нее остались трусики в голубой цветочек и высохший дезодорант, который я обнаружила под холодильником, когда делала уборку. Через год пришла открытка – белый песчаный пляж и склонившиеся пальмы: «Привет из солнечной Испании. Элиан». Мне представилось, как она, скрестив ноги, сидит под одной из этих пальм и воображает, что ее там нет.
Воскресенья я проводила у мамы. По вечерам, подобрав волосы, она стояла перед большим зеркалом и, орудуя карандашами и губками, колдовала над своим лицом. Я подавала ей баночки и бутылочки, стоявшие на подоконнике, откручивала у флаконов с духами крышечки в форме редчайших цветов и застывших капель. Когда приходила няня, мама распускала волосы, которые падали ей на спину темным ароматным веером, и исчезала в ночь. Глубокой ночью я просыпалась от жалобных стонов и в темноте на ощупь пробиралась к ее кровати. Она лежала под ярким цветастым одеялом, сотрясаемая загадочными, непостижимыми для меня муками.
Вместо лица был виден лишь треугольник из кончика носа и рта, все остальное было погребено под белыми руками. Через какое-то время она откидывала одеяло, и я забиралась к ней в теплую, солоноватую постель.
Раз в неделю она встречала меня после школы. Издали завидев ее у железных ворот, я со всех ног неслась к ней по школьному двору. Она брала меня за руку, и мы вместе отправлялись в город. В примерочных, пахнувших потом и пластмассой, некоторые вещи она запихивала в большую сумку, другие возвращала на полку. Заплатив в кассе за пару носков или за одну футболку, она принималась гладить меня по голове, как гладят новорожденных котят, и продавщицы, провожавшие нас взглядами, в умилении хлопали в ладоши. В такие дни всегда были горы шоколадных пирожных, а мамино лицо казалось довольным и мягким. В ресторане я потягивала через соломинку фруктовый сироп, а мама снова и снова опускала руку в карман, за дозой; ее рот был слегка приоткрыт, в расширившихся зрачках застыла невыносимая мука, и я знала – она была счастлива. Дома она срезала с одежды ценники, бережно развешивала ее на роликовой вешалке и медленно катила ее в комнату, гордо подняв голову, с видом королевы, шествующей перед своими подданными.
