И, оставив глубоко в красной картонной коробке с надписью: «руками не трогать!» самые личные переживания, умные идут стебаться. В Москве ирония — естественное состояние души. Здесь не нужно искать поводов, гиперболы растут прямо под ногами, как мать-и-мачеха по весне. Все преувеличивает само себя, на то Москву и называют «отдельной от России страной».
Ты не собираешься уходить из предложенных правил игры, ты не можешь в них верить, уважать или искренне с ними соглашаться. У кого-то всегда на полпачки денег больше, поэтому его правилам кивнет большее количество голов. Ни политика, ни религия, ни общности по интересам не дадут достаточной вовлеченности или безопасности, или чувства, что ты не одинок, потому что одиноки все и тотально. Поэтому остается констатация: да, все так. И это — смешно.
Стебутся все: журналисты, врачи, машинисты электропоездов, дирижеры симфонических оркестров, шахматисты, сисадмины, стеб рекламщиков и медийщиков близок к эйфории, стеб политиков и шоу-биза — к икоте после истерики. Я не вижу в этом уже ничего горького, ничего неестественного.
Антипафос закономерно сменяет периоды напыщенности, восприятие становится лаконичным, понимание — на уровне переглядываний. Не о чем спорить, нечего защищать. Личное — внутри, остальное — повод для стеба. Высший пилотаж — стебаться вслух, громко, за большие деньги. Умные едут в Москву осваивать именно это искусство. Лучшие, наиболее интересные социальные группы объединяются именно по этому принципу. Может быть, это такая защита от липовости жизненных ценностей? Стеб — это разочарование в людях и в себе самом. Конечно, это все происходит не только в Москве, но здесь — цвет стеба, распустившиеся — распущенные цветы. У меня осталось несколько, раз — два — три, моментов без иронии, пара горсточек в сложенных ладонях того, во что искренне верится, мелкие сапфиры истинных ценностей.
Свобода, храбрость, одиночество и повышенное осознание себя. Ну, и любовь, конечно же, ведь без нее не было бы ни меня, ни Москвы, ни всей этой истории.
* * *
Эскалатор медленно плывет вниз, цепочка встречных лиц… Цоп — глазами за кого-нибудь: хомо сапиенс — хомо сапиенса, секундное перекрестное соитие взглядов на лесенках, ползущих в разные стороны. Прекрасные незнакомые. Иногда улыбаются навстречу моему «цоп», но чаще сосредоточенно думают о чем-то своем. Юные. Пожилые. Мне нравятся целующиеся в метро пары. Если внимательно, не пропуская ни одного, смотреть на плывущую навстречу живую цепочку, то обязательно в ней окажется такая вот пара, целующихся, удивительно! Мне симпатичны эти люди, они вызывают во мне чувство родственной близости, мы все — человеки, все хотим любви и чего-то боимся. И старые женщины с немного высокомерно поджатыми ртами, накрашенными красной помадой. И юноши, плюсующие к подростково-вызывающему взгляду широко еще на мир открытых глаз дреды, выкрашенные в разные, грязноватых оттенков, цвета. Взгляд выше — разноцветные плакаты: покупайте то, не забудьте про это, только у нас! Еще выше — потолок, трубоподобный свод, как будто стенки гофрированного шланга изнутри, только бетонные. Справа — запыленные лампы, между которыми лежат мелкие рекламные листочки мрачной (нарисованы черепа, все черно-красное) забегаловки.
Это — то, чем заняты мои глаза, пока что-то внутри, глубоко во мне, просматривает совсем другие картинки, не менее яркие и живые, чем движущийся вокруг визуальный ряд, и сопровождает это совсем другими звуками. Голосами. Кричащими шепотом, ведь можно и кричать шепотом, причем это бывает громче и внятнее, именно для такого вот, внутреннего, прослушивания.
Садист-кинооператор (или мазохист, если учесть, что он — часть меня) прокручивает одну и ту же пленку, обрывая ее на самом грустном месте: крупный план (ее глаза, точнее — один глаз, в который я пристально смотрю, а там, внутри, в глубине зрачка, нечитаемое выражение, какое-то слово, существующее холодными буквами неизвестного алфавита, пальцем на ледяном, замороженном стекле начерченными неровно), теперь общий план — комната, незаправленная — утро, раннее, зимнее, полутемное — постель, на которой сидят два человека:
— Поживем пока отдельно?
— Да, это — самый лучший выход.
Снова крупный план — теперь руки. Ее правая рука в паре миллиметров от моей левой. Отодвигается. Моя разворачивается ладонью к потолку. Как будто я пытаюсь заметить, как меняются на ней линии. Судьбы, например. Или жизни. Я не знаю, что такое — линия сердца, и почему она существует на руке отдельно от жизни или судьбы? Как будто, дурацкие клише: жить головой или сердцем, разумом или чувствами имеют что-то общее с реальностью. Как можно выбрать — чем жить, если ты — целое?
* * *
Шаг с последней ступеньки эскалатора, ускоряю темп. Аккуратно приближаюсь к полустертой белой черте на платформе, чтобы увидеть глубокую темноту тоннеля, из которой, практически одновременно, резкой волной выплывает звук, а затем свет фар. Зрелище молниеносно летящего в лицо змея-поезда меня всегда пугает и немножечко завораживает, не раз отловленный шепоток внутреннего чего-то «А ты попробуй, прыгни, ну, прыгни!», отгоняется куда-то на самые далекие задворки восприятия суеверным: «Вот же, глупости какие в голову приходят».
Полупустой вагон моментально заполняется суетливыми согражданами, молниеносно снующими по кратчайшим траекториям к пустым местам, как недотравленные рыжие тараканы. Те, кто не успел занять свободные сидячие, огорченно оглядываются по сторонам, косят глазами быстро, но осторожно, словно не хотят продемонстрировать свое разочарование. Женщины презрительно смотрят сверху вниз на более резвых джентльменов, коих, по какой-то странной антилогике, всегда сидит гораздо больше, чем дам. Сильная половина прикрывается от взглядов слабой книжками, газетками и мобильниками. Те, кому нечем прикрыться, старательно делают вид, что дремлют.
Иногда так хочется затормозить. В любой момент времени — остановить его, и расширить.
* * *
Тот, кто придумал термин «пожить пока отдельно» не знал его истинного смысла. Так же, как не понимают его и те, кто вводит этот оборот в свои отношения. И не вместе и не врозь. И не расставание, и не сближение. Ком напряжения дорос до таких масштабов, что заполняет собой все пространство квартиры, размазывая ее обитателей по красиво оклеенным стенам. Разговоры ни к чему не приводят, но они не прекращаются, даже если эти двое, смотрящие в разные стороны или в один телевизор, не открывают ртов. Моя твоя не понимает. Твоя моя не разумеет. Потерять друг друга навсегда страшно, но как же выжить вместе? Как, если вместо ковра на полу — татами, вместо обеденного стола — стол для армрестлинга…
Внутренний кинооператор перематывает кинофильм на несколько минут назад.
— Ты уже не так счастлива со мной? — она медленно садится напротив меня на расстоянии полуметра, аккуратно отодвигая краешек пледа. У нее на голове симпатичный беспорядок, волосы торчат на макушке, я, в который раз, думаю о том, что мне нравится, мне безумно нравится на нее смотреть, на это ухо с тремя сережками-колечками, на коротко выбритые виски, а сзади пряди опускаются до середины шеи, густая темно-каштановая шевелюра, которую хочется взъерошить, да некуда уже, и так… Итак. Она пришла с разговором. С конкретным вопросом в качестве приманки, удочка закинута, рыба старательно и наивно открывает рот, не замечая блеска крючка, торчащего в три разные стороны. Рыбак смотрит прямо в глаза. За ее внимательным вопросом я чувствую подготовленность, и, возможно, уже какое-то решение.
