На ремонт денег не хватило. Рамы сгнили, краска на фасаде облупилась, крыша протекала — по меньшей мере в двух местах. Мне с трудом удавалось доставать деньги на ренту, дрова для отопления, оплату электричества, не говоря уже об уплате налогов, бензина, покупку еды для меня и моей собаки. Не думаю, что государство много заработало на моем доме, когда конфисковало его и продало с аукциона, если им вообще удалось продать его в таком состоянии.
Несмотря на то что дом разваливался, что жить в нем было дорого и непрактично, что зимой там было холодно, а летом жарко и влажно, это все-таки был мой собственный дом, мое убежище, место, где я сама принимала все решения, место, где моя собака могла бегать в свое удовольствие, и место, где я могла спокойно работать без шумных соседей за стенкой, без орущих детей во дворе, без совместных балконов, на которых нельзя прилечь позагорать, чтобы кто-нибудь не пришел и не начал приставать к тебе с разговорами. Здесь я была в безопасности, это были мои владения, и если кто-то — сосед или друг — и заходил в гости, то он заходил именно ко мне, чтобы выпить кофе и поговорить со мной, а не с кем-то другим. А если я была не в настроении говорить, то я спокойно могла попросить их уйти.
Я редко просила кого-то уйти. У меня было немного друзей и еще меньше соседей, и если кто и являлся без приглашения, то чаще всего я все равно разрешала им остаться. Когда живешь одна в деревне, то будешь рада любому общению. Да, и вообще не стоит разбрасываться людьми, если ты никому не нужен. Вот почему я с самого начала была милой и дружелюбной со всеми, кто стучался в мою калитку, даже если это мешало моей работе.
Да, вначале, когда я только переехала в дом, будущее казалось мне таким светлым. Я верила, я надеялась, что успею завести ребенка. Или начну зарабатывать много денег, или найду партнера — человека, который будет меня любить и захочет жить со мной. До самого последнего момента я отчаянно надеялась на Нильса.
Нильс был на несколько лет моложе меня. Высокий, сильный, полный жизни, сексуально привлекательный. У нас были общие желания, общие фантазии, общие, отличавшиеся от большинства политические взгляды. Мы идеально подходили друг другу. Но у него уже была другая женщина. И ребенок. Мальчик.
Нильс никогда не говорил, что любит меня. Но для него, как и для меня, это было слишком громким словом. Но он говорил, что «почти влюблен» в меня, он говорил это много раз, и мне этого было достаточно. Быть почти любимой — это почти так же хорошо, как быть любимой.
Может быть, именно поэтому я, за месяц до моего пятидесятилетия, осмелилась повернуться к нему и попросить спасти меня — да, в отчаянии я так и сказала: спасти меня, — разойтись со своей подругой и стать моим постоянным партнером и, независимо от того, так это или нет, в письменной форме уведомить власти в том, что он меня любит. Когда я об этом попросила, Нильс испугался, даже зарыдал. Он сидел голый на краю постели и рыдал. В первый и последний раз я видела его плачущим. С мокрым от слез лицом, Нильс потянулся за одеялом, чтобы прикрыть наготу, которая раньше его не беспокоила, и сказал мне:
— Доррит, ты мне нравишься, никто никогда мне не нравился так, как ты. И дело тут не только в сексе, ты это знаешь. Я ценю тебя, уважаю, я почти влюблен в тебя, и я хотел бы жить с тобой вместе. Но я также хочу, чтобы мой сын вырос в нормальной семье, с мамой и папой. А кроме того, я не могу сказать, что люблю тебя, не могу солгать… Я просто не умею лгать. Я не могу сказать это тебе, и я не могу сказать это властям. Я не могу написать неправду. Это было бы обманом, преступлением… Ты должна понять меня, Доррит. Я…
Он замолчал, сделал глубокий вдох, сглотнул, высморкался, вытер нос рукой и продолжил едва слышно:
— Мне так жаль, так жаль. Я… Ты знаешь, как много ты для меня значишь. Я буду по тебе скучать…
Он плакал и плакал. Обнимал меня, цеплялся за меня и плакал как ребенок. Я не плакала.
Тогда не плакала.
Я не плакала, пока не пришло время прощаться с Джоком, моей собакой, которая жила со мной все последние годы. Джок — датско-шведский пес, белый, с черными и коричневыми пятнами, карими глазами и мягкими, как бархат, ушами — одно белое и одно черное. Я отдала его семье по соседству, которой доверяла. Лиза, Стен и трое ребятишек. У них было большое хозяйство с лошадьми и курами, и они все обожали Джока. Особенно дети. Я знала, что он тоже любит их и что там ему будет хорошо. Но… но все равно он был мой. А я — его. Между нами была — без всякого обмана и притворства — любовь. Взаимная любовь — в этом у меня нет никаких сомнений. Но животные не считаются, их преданности и любви недостаточно. И только отдав Джока Стену и Лизе, по дороге домой я заплакала.
Любить и бросать — понятия несовместимые. Это две настолько диаметрально противоположные вещи, что, когда они оказываются рядом по не зависящим от них обстоятельствам, эта ситуация требует объяснений. Но я не могла ничего объяснить Джоку. Как объяснить это — или вообще что-либо — собаке? Нильс, по крайней мере, мог объяснить, почему он не мог быть со мной вместе и сделать меня полезной для общества, это я понимаю. Но как Джок сможет когда-нибудь понять, почему я в тот день оставила его и уехала? Как он сможет понять, почему я не вернулась назад?
3
Сумка была не слишком тяжелая. Я легко подняла ее и поставила на кухонный стол. Внутри была в основном одежда. Самая обычная: кофты, брюки, рубашки. Черный пиджак для праздничных и официальных случаев. Спортивный костюм. Кроссовки, сандалии, туфли…
Но в сумочку я в последний момент, после бурных сомнений, запихнула мое маленькое черное платье, синюю юбку, сшитую по фигуре белую блузку, кружевной лифчик, прозрачные колготки и туфли на каблуках. Я, разумеется, не знала, представится ли мне случай ими воспользоваться. Скорее всего, нет. Но они заняли так мало места. И они были моими. Это были дорогие и редкие вещи, и я слишком хорошо себя знала: если мне вдруг захочется почувствовать себя женщиной, мне будет очень грустно без моих самых любимых нарядов.
Это тогда, когда я только что достала одежду из сумки и открыла дверцу шкафа, чтобы повесить ее внутрь, я обнаружила, что внутри тоже есть камеры. Одна была направлена прямо на меня, и ее немигающий взгляд застал меня врасплох. Я почувствовала, что краснею. Потом меня охватило бешенство. Я показала в камеру неприличный жест, развесила одежду по вешалкам и резко захлопнула дверцу.
В сумке у меня были еще пара книг, которые я пока оставила в гостиной, ноутбук — его я поставила на стол — и также блокнот, моя любимая ручка и конверт с фотографиями. Блокнот, ручку и конверт я положила в ящик прикроватного столика
В конверте были фотографии Джока, Нильса, моего дома и моей семьи, когда я была маленькой. Последняя была сделана поляроидом у нас в гостиной. Мама с папой на диване. У мамы на коленях мой младший брат Уле. Рядом с мамой примостились мы с Идой, а сбоку от папы сидят Йенс и Сив. Все улыбаются, мы с Идой даже смеемся. Мне было восемь, когда мамина лучшая подруга, которую я просто любила, сделала эту фотографию. У нее не было своих детей, поэтому она нас просто обожала. Она сама предложила сделать эту фотографию в тот день. Это, наверно, единственный снимок, на котором запечатлена вся наша семья в полном составе, поэтому я так рада, что ей удалось нас уговорить. К сожалению, я совсем не помню, как ее звали.
