Джаз обессиленно откидывается на спинку стула.
Я жду, пока она успокоится, разглядываю подругу — густые прямые брови; зеленые как море глаза; ресницы такие длинные, что в них можно запросто заблудиться; спелые губы; точеные скулы; золотистые волосы — и в миллионный раз изумляюсь, как этот профиль, изящный и тонкий, точно с полотна Боттичелли, может дополняться улыбкой, столь недвусмысленно намекающей на анонимный перепих в подворотне.
— Джаз… (Она поднимает глаза и не узнавая смотрит на меня.) Но почему они арестовали тебя?
Она возвращается к жизни с удивительным проворством:
— Помнишь Билли? Ну того драматурга-уголовника, которого я подцепила? Так вот, он заявил полицейским, что я наняла его в киллеры. Moi! Представляешь?
— А чего, черт возьми, ты еще ожидала, бегая на свиданки с рецидивистом? Мужики такого сорта не пишут поздравительных открыток. Предпочитают записки с требованием выкупа. Что вообще ты в нем нашла?
Джаз с грустью глядит мне в глаза.
— Ах, Кэсс. Сколько, по-твоему, прошло с тех пор, как мы с мужем занимались любовью в последний раз? Знаешь, каково это — сидеть на диете, когда даже рисовый шарик кажется настоящим деликатесом? В общем, что Билли, что все остальные — этим они и были. Сексуальными рисовыми шариками.
— Твоего хахаля взяли за жульничество со страховками, — вставляет надзирательница, хотя никто ее об этом не просит. — И теперь он топит тебя по полной, чтобы скостить себе срок. Потому-то судья и не выпустил тебя под залог.
— Это правда, Джаз?
— В основном, да, — вздыхает она. — Не мужик, а злобная и лживая тварь — просто олимпийский чемпион среди подонков… но, разумеется, я желаю ему только хорошего.
Чудовищность ситуации лупит меня под дых. Почти год я боязливо наблюдала за эскападами Джаз с безопасного расстояния, но нынешний сценарий меня шокировал. Мы — представительницы среднего класса, которым слегка за сорок. Мы делаем эпиляцию воском и бреем свой «пармезан». Мы оставляем записки с номерами своих телефонов под дворниками машин, которые зацепили, сдавая задом. Мы коллекционируем музыкальную классику, а не судимости. Лицо Джаз из разряда тех, что моментально ассоциируются с фразой «Я люблю путешествовать, знакомиться с интересными людьми и агитировать за мир во всем мире». Это не то лицо, что можно встретить в полицейских картотеках.
— Твою мать, Джаз, — повторяю я. — И что ты собираешься делать?
— Что, что… Сфабрикую самоубийство, сменю внешность и поселюсь в дупле с лордом Луканом[2], что же еще? — Джаз клокочет от ярости. — В сорок лет жизнь только начинается. Жизнь, а не пожизненное заключение за убийство мужа. Что я собираюсь делать? Бороться! И до тех пор, пока не объявится Стадз, мое лучшее оружие — ты, Кассандра О'Кэрролл.
— Я-a-a?!
На фоне срезанных гласных Джаз мой австралийский акцент режет слух, напоминая о «белых отбросах»[3].
— Это… — она с негодованием указывает на газеты, — убийство с характером. А кто лучше всех знает мой характер? Ты и только ты. Мы с тобой как сестры, с самого колледжа. Даже наши первые сексуальные бюстики мы и то покупали вместе — помнишь, такие в рюшечках и кружавчиках? Я хочу, чтобы ты поговорила с моей адвокатшей, Кэсс. Хочу, чтоб ты рассказала ей все. Пусть Стадз и предал меня. Пусть он довел меня до сумасшествия. Пусть временами у меня действительно руки чесались, так и подмывало его убить… Но ведь он отец моего единственного сына. Как вообще кому-то могло прийти в голову, что я хотела лишить Джоша отца? Какая женщина способна на такое?
«Обычная, изголодавшаяся по сексу женщина с разбитым сердцем, которой наставили рога и которую все достало», — хочу ответить я, но молчу. На самом деле, когда я гляжу на Джаз — всю растрепанную, шелковистые волосы спутались, кашемировый джемпер разошелся на одном плече, — я чувствую, как сердце скручивается узлом. Узлом привязанности, несмотря на все то, что она устроила мне за последний год. Тюрьма пахнет застарелыми окурками и изношенной интимностью ткани, слишком долго касавшейся тела. Сочащийся из линолеума едкий дух антисептика лишь усугубляет зловоние. Окон нет. Комната действует мне на нервы, как приемная стоматолога или помещение, где ждут собеседования при приеме на работу — работу, от которой тебя воротит.
Я перегибаюсь через расшатанный стол и беру Джаз за руку.
— Что ты хочешь, чтобы я сделала?
Пронзительно верещит электрический звонок. Я подпрыгиваю. Поначалу надзирательница не обращает на звонок никакого внимания, слишком увлеченная подсчетом чешуек собственной перхоти, но затем с неохотой гасит сигарету и поднимает свою серую тушу с кресла.
— Но… — я возмущенно гляжу на часы, — у меня ведь еще тридцать минут.
— Добро пожаловать в мир Закона и Правопорядка, — саркастически ухмыляется Джаз, передавая мне пальто. Мне кажется, она хочет помочь мне одеться, но вместо этого Джаз стискивает мой локоть: — Кэс-си. — Голос у нее слабый и испуганный. — Меня подставили. Ты должна мне помочь. Фамилия моей адвокатши — Джой. Вера Джой. — Джаз сует мне в ладонь скомканный клочок с адресом. — И она свято верит в свой крючкотворский талант. Ты должна рассказать ей все. Объяснить, что и как. Ну, ты знаешь — почему я вела себя именно так и все такое. И почему вся история отдает Кафкой.
Проснись и вдохни запах Кафки, ответила бы я в лучшие времена, но сейчас я просто стою, молчу и смотрю, как мою подругу — ту, с кем мы вместе уже двадцать пять лет, — уводят в камеру. Последнее, что я слышу, это слова Джаз, обращенные к вертухайке:
— На первом свидании, дорогуша, догола не раздеваются. Сперва ужин и кино, а там уж посмотрим.
Обалдевшая, вытряхиваюсь на улицу, в зимний свет. Холодный январский воздух щиплет лицо, кирпичные стены тюрьмы отбрасывают длинные тени, падающие на меня сетью-ловушкой. Вырвавшись из казематов Холлоуэя, куда угодила моя Персефона[4], я глотаю кислород и бросаюсь через Кэмден-роуд, пытаясь поймать такси, словно тоже сбегаю из подземного царства Аида.
Когда кеб притормаживает у Внутреннего Темпла, булыжного анклава британских законников на берегу Темзы, мое левое полушарие кричит мне: «Твою мать! Может, Джаз когда-то и училась на повара, но в таком крутом кипятке варят только омаров».
