К концу восьмидесятых годов не без влияния своего младшего брата, Владимира Сергеевича Соловьева, известнейшего русского философа-мистика, Всеволод Сергеевич все больше склоняется к мысли, как он сам говорил, «исследовать ход и развитие мистицизма в западноевропейском и русском обществе… и написать большой роман, где изображались бы результаты этого мистицизма, особенно характерные в конце XVIII и начале XIX века». И вот в журнале «Север», основанном Вс. Соловьевым совместно с П. П. Гнедичем, автором изданной в 1908 году А. Ф. Марксом трехтомной «Истории искусств», появляется сначала роман «Волхвы» (1888), а на следующий год «Великий Розенкрейцер». Огромная работа по собиранию фактического материала по оккультизму и кабаллистике в Национальной библиотеке в Париже, изучение мистиков: Парацельса, Эккартсгаузена, Фламеля, Триссмегиста — открывали ему новые горизонты в изучаемой области. Именно благодаря этому выведенный в романе «Волхвы» образ графа Феникса, он же Калиостро, так разительно отличается от того, что нарисовал А. Дюма и его многочисленные подражатели. Чародей Калиостро представлен как носитель завета Христова. Поэтому эпиграфом к «Волхвам» служит изречение апостола Павла в первом послании Коринфянам: «И еще имам пророчество, и вем тайны вся и весь разум и аще имам всю веру, яко и горы преставляти, любве же не имам, ничтоже есмь» (гл. XIII, 2).
Поэтому так хлестко написан большой очерк «Современная жрица Изиды. Мое знакомство с Е. П. Блаватской и „теософическим обществом“», в котором Соловьев громит своего прежнего кумира. Являясь во многом автобиографическим, очерк иллюстрирует, как разборчив был Соловьев при встречах с мистиками, как он ненавидел шарлатанство.
Несмотря на краткость вступительной статьи, нельзя не упомянуть исторические повести «Жених царевны» и «Царское посольство», роман «Злые вихри», в котором автор полемизирует с толстовцами, и оставшийся недописанным роман «Цветы бездны», изображающий одно из новых веяний конца прошлого века — ницшеанство.
20 октября (2 ноября) 1903 года Соловьева не стало.
«…Угас истинный поэт, художник слова, певец родной старины. Пройдут года, явятся новые бояны нашего прошлого, но внимательный и вдумчивый читатель, познакомясь с произведениями Вс. Соловьева, оценит их по достоинству, поймет, какая живая душа, благородная и чистая отразилась в них, какой беззаветной, властной любовью согреты они…» — такими словами заканчивается очерк жизни и творчества писателя, помещенный в сойкинском издании полного собрания сочинений Соловьева. Предпринимая попытку переиздать это собрание, вряд ли стоит переиначивать процитированную концовку.
Часть первая
I
По берегам речек Мьи и Фонтанной расположены широкие аллеи густо разросшегося Летнего сада. Этот сад разбит при Петре в парке, прежде принадлежавшем майору шведской службы Конау.
Тут, окруженный цветниками, возвышается дворец Летний, во времена Петра — небольшой деревянный домик, но теперь превратившийся в настоящий дворец, роскошно отделанный и назначенный, при императрице Анне, для помещения принцессы Анны Леопольдовны. Принцесса жила в нем не долго и в последнее время здесь поместилась сама императрица, вместе с семейством герцога Курляндского. Здесь она и скончалась, и всего несколько дней, как вынесли ее тело. Старые вековые деревья сада, еще недавно зеленые, быстро осыпались от ветров и непогоды, и стоят, по временам стуча холодными голыми сучьями. Ни одного цветка не осталось в клумбах. Не то дым, не то туман, да мелкий частый дождик закутывают все своей дымкой. У главного дворцового подъезда расположен караул Преображенского полка. Солдаты стоят навытяжку, как истуканы, не смеют даже носа почесать, как ни щекочет лицо дождик. И солдаты и офицеры знают, что здесь, в Летнем дворце, неведомо откуда следят за ними чьи-то глаза зоркие и что им надо держать ухо востро, не то, как раз, какая ни на есть беда стрясется. Знают они также, что теперь, вот в эти последние дни, с самой смерти императрицы, особенно зорко следят за ними глаза эти невидимые, и что государь регент с каждым днем все более и более свирепеет.
Немало дум да забот неотложных теперь у преображенцев, но на карауле они молчат, только иной раз переглянутся друг с другом выразительно: «мол, постой, погоди, теперь ни гугу, а вот ужо потолкуем!»
Ко дворцу то и дело подъезжают кареты сановников. На всех лицах выражается, по большей части, плохо скрываемая робость.
В первых приемных комнатах все вопросительно посматривают друг на друга, всем неловко. У каждого в голове одна мысль: «вот каких дел мы понаделали, сотворили его регентом, а теперь оказывается ух как плохо! Что ни день, труднее с ним справляться». Но никто не выражает этих мыслей друг другу, все больше молчат, дожидаются выхода герцога.
А тот и не думает выходить.
В обширной комнате, устланной мягкими, пушистыми коврами, заставленной всевозможными роскошными безделушками, перед огромным письменным столом сидит регент Российской Империи. Перед ним на другом кресле — кабинет-министр, князь Черкасский.
Когда-то красивое и тонкое, но теперь уже обрюзгшее, покрытое мелкими морщинами лицо Бирона нервно подергивается, его ноздри раздуваются, он судорожно сжимает кулаки и, очевидно, едва себя сдерживает.
Несколько минут продолжается тяжелое молчание: наконец, регент подымается с кресла и останавливается перед Черкасским.
— Что же такое? — говорит он сначала резким шепотом, но постепенно возвышая голос. — Что же это такое? Ты думаешь, ты первый приходишь ко мне говорить о таком скверном деле? Уж много слышал! Вот тут, — он указывает на стол, где разложена кипа бумаг, — вот тут не одно признание. Бестужев был… его племянник Камынин тоже раскрыл замысел гвардейцев…
— Слышал я об этом, знаю, — проговорил Черкасский.
— А! Знаешь! — с пеной у рта повторил Бирон и взглянул на Черкасского так, как будто тот был виноват в чем-нибудь. — Знаешь! То-то и есть, что раньше нужно было все это знать, мешкать нечего!.. Нельзя так вот сидеть здесь, сложа руки. Пойди, князь, распоряжайся схватить этих негодяев, этого Пустошкина, Ханыкова и Яковлева и всех к делу причастных, а с Головкиным я сам уже буду потом разделываться, не уйдет он у меня из рук!
И Бирон в ярости так стиснул себе руки, что они даже хрустнули.
Черкасский поднялся.
— Да если что-нибудь, пусть сейчас же мне доносят, не опаздывают…
— Кажется, и так все быстро делается, — проговорил Черкасский.
— То-то быстро… да не на кого положиться!
В злобе и тревоге регент сам уже не знал, что говорит и все больше и больше картавил русские слова, так что Черкасский едва удержал невольную улыбку и спешно вышел из кабинета.
Бирон остался один. Он долго ходил по мягким коврам или, вернее, метался по комнате, отбрасывая руками и ногами все попадавшиеся ему предметы и не замечая этого. Глаза его наливались кровью, рот кривился.
— Так вот как, вот как! — думал он. — С первого же дня начал милостями, а они и этим недовольны. Они погибель мою замышляют, вот как!
