— Бедное дитя! Ты вовсе невинно, твои родители виноваты.
Между тем, прибывало все больше и больше народу! Еще никогда, пренебрегаемый почти всеми, обветшалый дом цесаревны не вмещал в себе столько гостей, никогда не было в нем такого оживления. Скоро собрался сюда весь цвет вчерашнего правительства.
Привезли и принца Антона вместе с Юлианой Менгден. Бедный принц все так же дрожал и безмолвствовал. Юлиана все так же была спокойна. И некому было заметить в эти важные минуты, что судьба сыграла очень злобную шутку с принцем Антоном: соединила-таки его и Юлиану, за которою он прежде так ухаживал и которую, в последнее время, так ненавидел.
Вслед за ними появились и другие важные гости и прежде всех тоже два старых друга: Миних и Остерман. Миних шел довольно бодро, только старался ни на кого не глядеть. Остерман выступал вслед за ним, кряхтя и охая, но все же без костылей. Ноги его вдруг получили способность двигаться, а уж когда же и было ему умирать, как не теперь!? Он был без парика, без своего зеленого зонтика, в иных местах его одежда оказалась изорванной. Несмотря на строгий приказ Елизаветы, солдаты не поцеремонились: избили его порядком во время ареста. Впрочем, они имели на это оправдание. Он вздумал было пугать их, стал кричать, что они жестоко пострадают за свой поступок и кончил тем, что весьма неуважительно отозвался об Елизавете. Вследствие этого солдаты и не могли сдержать себя. Миних тоже был избит солдатами, но тут они могли оправдаться только тем, что уже давно все войско его ненавидело и что нечего было жалеть его.
Воронцов, Лесток и остальные приближенные Елизаветы принимали гостей и заботились о том, чтобы эти гости никак не могли отказаться от угощения. Впрочем, этого нечего было бояться: только безумный мог решиться теперь на попытку к бегству, все понимали, что дело сделано и сделано бесповоротно.
Мавра Шепелева как угорелая бегала по комнатам, сама не зная, зачем отдавала то одно, то другое приказание прислуге и сейчас же забывала о том, что такое приказывала. На лице Лестока изображалось необыкновенное довольство и важность. Он первый пришел в себя и вполне наслаждался торжеством своим, подходил то к одному, то к другому из сверженных своих врагов и заглядывал им в лицо с плохо скрываемым выражением плотоядного наслаждения.
Если бы от него зависело, он сейчас бы, ни на минуту не смущаясь, выдумал всем этим людям самые страшные пытки и подписал бы этот приговор твердой рукою.
«Неужели она не откажется от своей излишней кротости? — думал он, глядя на цесаревну. — Неужели она избавит их от казни?»
К его неудовольствию лицо Елизаветы отвечало ему, что казней никаких не будет.
Она сидела теперь, откинувшись на спинку кресла и опустив голову, уставшая, взволнованная и чудно прекрасная. Глядя на Остермана и Миниха, она подавляла в себе невольное чувство ненависти и мысленно повторила свою клятву: ни при каких обстоятельствах не подписывать смертного приговора…
Она твердо держала эту клятву во все продолжение своего царствования: ее враги были наказаны, их ожидали допросы и ссылки, но ни одной капли крови не пролилось с ведома русской императрицы…
Всю ночь продолжалось лихорадочное движение во дворце и вокруг него. Со всех сторон прибывали гвардейские полки. Воронцов, Лесток и Шварц отправились в санях с гренадерами к знатнейшим светским и духовным лицам, чтобы известить их о совершившемся событии и пригласить немедленно ехать к Елизавете.
Люди, еще вчера пренебрегавшие опальной и бессильной цесаревною, теперь изо всех сил старались выразить свой восторг и уверить, кого следовало, что они все слезы выплакали, дожидаясь счастливого дня воцарения дочери Петра Великого.
К утру поспел манифест, составленный Черкасским, Бреверном и Бестужевым. Елизавета надела андреевскую ленту и вышла на балкон. Громадная толпа сбежавшегося отовсюду народа приветствовала ее появление восторженными криками.
Она сошла вниз. Верные гренадеры окружили ее и упали ей в ноги.
— Матушка наша! — говорили они, перебивая друг друга. — Ты видела наше усердие и нашу службу… просим у тебя одной награды: объяви себя капитаном нашей роты и дозволь нам первым присягнуть тебе…
— Хорошо, хорошо… конечно, я согласна, — ответила им с улыбкой Елизавета. — С этой минуты я капитан гренадерской роты!..
И весь день, и всю следующую ночь, несмотря на ветреную и морозную погоду, все улицы были полны народом.
Гвардейские полки стояли шеренгами, то там, то здесь — раскладывались огни, из рук в руки переходила крепительная, согревающая чарка.
Между горожанами и солдатами велись дружеские, веселые разговоры, и все эти многотысячные толпы ежеминутно сливались в одном общем клике: «здравствуй, наша матушка императрица Елизавета Петровна!»
