Молодой ямаец откликается:
— Угу…
Косяк наконец-то свернут. Он извлекает узенькую синюю зажигалку, щелкает ею и закуривает. Завитки дыма медленно плывут вверх. Ямаец наблюдает, как они поднимаются к потолку, и его лицо удовлетворенно расслабляется.
Профессор отводит взгляд от лупы.
— Скорее всего, Иисус Христос был распят на кресте, сделанном из белого дуба. Эта порода часто встречается на Ближнем Востоке. Несколько десятилетий назад в Турции, на горе Арарат,[1]обнаружили что-то вроде корабля. Он, как выяснилось, был выстроен из белого дуба, и особенно восторженные личности решили, что это, возможно, Ноев ковчег.
Опять эта натянутая, высокомерная улыбка.
— Существует несколько разновидностей дуба: «кверкус робур», «кверкус рубра»…[2]
— Профессор…
Но профессор словно не замечает вулкана, пробуждающегося в нетерпеливом греке.
— …. и я готов утверждать, что перед нами древесина белого дуба.
— Что именно вы выяснили, доктор? — спрашивает грек. — Откуда этот кусок дерева? С Ближнего Востока?
— К сожалению, белый дуб был также обнаружен в Южной Америке. Двести лет назад его нередко использовали в кораблестроении. Тем не менее я полагаю, что эта древесина куда старше. Кроме того, существуют едва уловимые отличия между южноамериканским и ближневосточным дубом. По моему мнению, этот дуб — не южноамериканский. Да, он с Ближнего Востока. И очень, очень старый.
Раздражение грека достигает наивысшей точки. Он спрашивает:
— Перед нами та икона? Да или нет?
Профессор торжествующе улыбается.
— Конечно, окончательный ответ даст датировка по содержанию в древесине углерода-14. Но я могу с полной уверенностью исключить вероятность хитроумной современной подделки.
Для пленных это прозвучало смертным приговором.
— Благодарю вас, профессор.
Грек выдыхает — словно перепускной клапан открылся.
— Наверное, вам пора. Кассандра, позаботься о полагающемся доктору гонораре.
Профессор чуть-чуть наклоняет голову.
— Я бы предпочел оказаться подальше от этого острова… — он поглядывает на пленных, — до того, как начнутся неприятности.
Грек улыбается во весь рот.
— К тому моменту, как здесь что-либо произойдет, вы давно будете в пути!
Женщина в розовом, сидевшая до сих пор нога на ногу, ставит ноги ровно, встает и идет к пленным. Высокие каблуки цокают по каменному полу.
Профессор бросает на них последний взгляд — на этот раз в его глазах читается легкое беспокойство.
— Понимаете ли, они видели мое лицо…
— Об этом можете не беспокоиться, профессор.
Женщина поднимает револьвер.
ГЛАВА 2
Приближалось время закрытия. Дженис, сказав напоследок ежевечернее жизнерадостное «пока!», ушла, и я уже был готов поставить магазин на сигнализацию, когда к двери подкатил темно-бордовый «роллс-ройс» и встал на двойной желтой полосе. Дождь лил стеной, и мужчина, пока бежал от «роллс-ройса» до магазина, успел основательно промокнуть.
Время от времени я встречал его на улицах Линкольна. Маленький, полный, седой, с крошечным надменным ртом, поросячьими глазками и цветом лица, выдающим давнюю привязанность к портвейну. Голос принадлежал человеку среднего возраста, с привилегированной частной школой за плечами. Еле заметное высокомерие оскорбляло мои пролетарские корни.
— Мистер Блейк? Гарри Блейк?
— Если вам угодно.
— Моя фамилия Теббит. Тоби Теббит.
Теббиты. Местные дворяне, устроившиеся под Линкольном — за высокой стеной, среди лесов (тысяча акров или около того).
— Сэр Тоби?
— Если вам угодно. — Он смахнул несколько капель со своего пальто из верблюжьей шерсти. — Мистер Блейк, мне нужна помощь. Я получил посылку с Ямайки — кучу бумаги. Очень старой, насколько я могу судить.
— Как она к вам…
— По праву. — В короткой фразе слышалось легкое раздражение человека, не привыкшего отвечать на чужие вопросы. — Если вы оцените для меня эти бумаги, я буду очень признателен.
— С удовольствием. Они у вас с собой?
— Лучше, если вы сами приедете их посмотреть.
— Запросто. За магазином приглядит помощница. Я приеду завтра в десять.
Теббит резко кивнул, поднял воротник и смело бросился под дождь, обратно к своему «роллс-ройсу». Он даже не потрудился сообщить, где живет.
Следующее утро выдалось ясным, но горизонт затянуло темными облаками. Я сел в видавшую виды «тойоту» и выбрался на загородную трассу, прочь из Линкольна. Через несколько миль свернул на дорогу с односторонним движением и со сторожкой при въезде. Надпись на следующем посту гласила: «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».
Под колесами стелился асфальт, по сторонам тянулась низкая металлическая ограда. Дорога вилась среди полей, тут и там росли дубы, паслись овцы. Я проехал около мили. Слева показалось маленькое озеро.
У коротенького причала ждала на привязи гребная лодка. За очередным изгибом дороги открылся усыпанный гравием внутренний двор — с фонтанами, безупречно ухоженными кустами и статуями в итальянском стиле, которые век-другой тому назад пользовались популярностью среди людей, державших в штате садовников.
Пока я поднимался по заросшей мхом лестнице, на меня холодно взирали поколения чужого семейного благополучия. На двери висел тяжелый медный молоток. Я постучал, и мне почти сразу открыли.
Девушке было лет девятнадцать. Темные глаза, собранные в хвост черные волосы, черные свитер и джинсы. И оценивающий взгляд.
— Папа сейчас будет.
Она провела меня по широкому коридору, и мы оказались в помещении, служившем, как я решил, кабинетом: где-то тридцать на двадцать футов, пол целиком застелен аксминстерским ковром.[3]
Одна из стен скрывалась за книжными полками со старыми, в дорогих переплетах, аккуратно расставленными томами (которые, подумал я, отродясь никто не читал). Девушка указала мне на кресло, а сама села напротив, с персидской кошкой на коленях.
