Он возвышается над своей пассией, Орнитомимом средних пропорций с симпатичной оболочкой яйца, тонкими лапами, закругленным клювом, обычной длины хвостом. Я не вижу в ней ничего особенного и понять не могу, зачем понадобилось мистеру Омсмайеру нарушать священные обеты брака, но, вероятно, вечному холостяку трудно уразуметь страсти, обуревающие женатых мужчин. Да мне, кстати говоря, и понимать ничего не нужно; я просто должен их сфотографировать.
Затвор срабатывает не так тихо, как хотелось бы, но это не имеет никакого значения при том шуме, что производят они в любовной горячке. Я щелкаю, стараясь использовать как можно больше кадров — миссис Омсмайер согласилась платить за все пленки, отснятые и проявленные мною за время расследования, так что если мне повезет, она возьмет на себя оплату и пары снимков, сделанных во время прошлогодней рыбалки на Бобровом ручье.
Они вошли в устойчивый ритм — раз-два, толчок, пауза, пауза, пауза, четыре-пять, пошел назад, пауза, пауза, и все сначала. Мистер О. становится все грубее, действуя в стиле забью-гвоздь-с-одного-удара, что мне уже доводилось видеть у прелюбодеев. В таких движениях бедрами чувствуется спешка, а еще, возможно, капелька раздражения. Его чешуйчатая шкура яростно трется о зеленого Орнитомима, и с каждым решительным ударом скрипит и сотрясается хрупкая кровать с пологом.
Они продолжают. И я продолжаю. Щелк-щелк-щелк.
Надеюсь, этот фотоальбомчик явится завершающим аккордом двухнедельного расследования, оказавшегося ни особенно легким, ни тем более интересным. Когда миссис Омсмайер явилась ко мне две недели назад и обрисовала ситуацию, я решил, что предстоит обычная работа с муженьком, зачастившем налево, чертовски скучная, однако за три дня вполне управишься, да и кредиторы на недельку отстанут. А поскольку она была первой дамой, зашедшей ко мне в бюро с тех пор, как меня изгнали из Совета, я взялся за дело не задумываясь. О том, что мистер Омсмайер как-то умудрился получить доступ ко множеству человеческих обличий и меняет их одно за одним без зазрения совести, она мне не сказала, но я вскоре сам это обнаружил. Запасные личины, конечно, дозволены в определенных ситуациях, но лишь должным образом и с использованием личного идентификационного номера оформленные. В наши дни слишком просто выдать себя за другого, чтобы еще динозавры начали менять внешность, как им заблагорассудится. Вопросов нет, это явное нарушение предписаний Совета, но я буду последним, кто стукнет на Омсмайера в эту чертову лавочку.
Я, разумеется, мог вести наблюдение, не отрывая задницы от сиденья машины и не сводя с его дома орлиного взора, но кто может сказать, где этот похотливый шельмец решит беспутничать в следующий раз? Как-то я выслеживал парня, который предпочитал заниматься любовью на балках под мостами, а еще один признавал секс только в сортирах Международного дома блинов. В общем, хотя и такое наблюдение вполне возможно — да и закончил я именно семейным гнездышком, — но не получится здесь постоянно держать на мушке мистера О. Одним словом, когда-то я решил довериться собственному нюху — основному моему инстинкту, — и пока жалеть об этом не приходилось.
От него исходил скучно-упорядоченный запах, почти зернистый, с капелькой лаванды по краям. Самый что ни на есть бухгалтерский. И сильный — я ощущал его за две сотни ярдов. Когда он в последний раз сменил личину, дело обстояло так: в ресторане он оставался мистером Омсмайером, а два часа спустя вышел оттуда престарелой азиаткой, опирающейся на инвалидный ходунок, но это не имело никакого значения — за ним все равно тянулись клубы полового аттрактанта, словно крошки хлеба за Мальчиком с пальчик, и я просто направлялся по запаху, пока мистер О. не привел свою пассию на эту улицу, к этому дому, в эту вот спальню. Немалая дерзость с его стороны, однако миссис Омсмайер с детьми все выходные проводит у сестры в Бейкерсфилде, и немедленное разоблачение ему не грозит.
Я отщелкал уже три пленки, так что пора закругляться. Еще и потому, что любовная схватка подходит к концу; я чувствую это по хрюканью, исходящему из спальни, все углубляющемуся, нарастающему, крепнущему, грубеющему. Низкие отголоски пронизывают дом, заставляя вибрировать стекла, спарившиеся динозавры извиваются перед моими глазами, толчки усиливаются, в то время как самка Орнитомим начинает стонать, губы ее вытягиваются к потолку, лапы крепко сжимают хвост любовника, шкура наливается кровью и, перейдя от зеленого к багровому, приобретает насыщенный цвет красного дерева, обильно умащенного потом. Мистер О. тяжело пыхтит, язык его месит воздух, пар валит от складчатой хребтины, он скалится, мотая головой, и приступает к последнему штурму, готовый излить свою похоть…
Какой-то лязг за моей спиной. Металлический. Царапающий.
Мне знаком этот звук. Мне знаком этот лязг. Я прекрасно знаю это звяканье металла о металл, и оно мне совершенно не нравится. Забыв о недавней потере координации, я вскакиваю и кидаюсь сквозь живую изгородь — будь проклят Омсмайер и вся эта работа, — ломая ветки, я рвусь через кусты — помешанный авантюрист, пробивающийся в зарослях. Разворачиваюсь, чуть не теряю равновесие, огибая дом к фасаду, и застываю на полпути между ухмыляющимся на лужайке гномом и самым ужасным зрелищем в моей жизни.
Кто-то оттаскивает мою машину.
— Эй! — кричу я. — Эй ты! Ну ты!
Коренастый водитель буксировочного грузовичка вскидывает глаза и поднимает густые брови, причем голова его кажется никак не связанной с шеей. За тридцать футов я ощущаю его запах: гнилые овощи и винный спирт, густая смесь, от которой у меня чуть ли не слезы на глаза наворачиваются. Для Трицератопа он маловат, так что это, должно быть, Компи, разговаривать с которым в лучшем случае бесполезно.
— Я? Я? — пронзительно верещит он, и от этого визга глаза у меня начинают слезиться по-настоящему.
— Да, ты. Это моя машина. Это… вот это… мое.
— Эта машина?
— Да, эта машина. Здесь парковка не запрещена. Тебе нельзя ее оттаскивать.
— Парковка запрещена? Нет, здесь можно парковаться.
Я неистово киваю, надеясь, что мимика поможет лучше слов:
— Да, да, правильно. Здесь нет красного поребрика и никаких знаков — пожалуйста, отцепи мою машину…
— Вот эту машину?
— Да, правильно. Да. Эту машину. «Линкольн». Отцепи меня, и я поеду.
— Она не ваша. — И он продолжает закреплять лебедку на передней оси.
Ринувшись к правому окну, я дотягиваюсь до бардачка — жвачка, карты, баночка высушенного орегано — и вытаскиваю мятый техпаспорт.
— Видишь? Вот мое имя, вот здесь! — Я подношу документ к его лицу, и он довольно долго изучает написанное — большинство Компи малограмотны.
— Она не ваша, — наконец повторяет он.
У меня нет ни времени, ни желания вести философскую дискуссию о праве собственности с этим тупоумным динозавром, а потому я решаю слегка его припугнуть:
— Ты об этом пожалеешь, — перехожу я на таинственный шепот. — У меня есть очень влиятельные друзья. — Наглый блеф, но, как бы там ни было, откуда это знать Прокомпсогнату?
