Войн и хаоса тоже нет в этом мире. Есть только великая человечность. Нет маленького «я», а есть одно великое, неделимое, многоединое «мы»…
А в самом темном углу кто-то усердно наигрывает на мандолине, и задушевная мелодия «Прощания славянки» временами доносится словно издали, снаружи, из морозного леса.
Бесстрастный объектив фотоаппарата, разумеется, никак не смог бы передать эти звуки. Да, в конце концов, на что он вообще годен, этот фотоаппарат. Вне поля зрения остались бы и утопии Книжника Тякю. Не запечатлел бы он наслаждения, которое испытывают люди, передвигая шахматные фигуры. Не смог бы ясно показать, что насекомое в складках рубашки погибает смертью храбрых… А если бы фотоаппарат даже зафиксировал развешенные над печкой одежды, то разве с фотокарточки ударил бы в нос тяжелый запах мокрой ткани и кожи? Разве по этому снимку можно было бы получить хоть малейшее представление о рубашке, которую не меняли месяц, несколько месяцев, и которая никогда еще не видела чистой воды, а только пропитывалась соленым потом?
Разве на фотографии получились бы сто, двести тысяч клопов, обитающих в бараке, — этот легион плоских, широкоплечих, упрямых краснокожих существ, которые целыми полчищами вылезают из мха и щелей в сырых стенах? Сомнительно, чтобы простая фотография могла рассказать о том влиянии, которое эти существа оказывают на сон и отдых людей, их земную судьбу и вечное блаженство. Ведь клопы не дают спать усталому лесорубу ночь, другую, а когда, наконец, человек все-таки засыпает, то и во сне он ругается и расцарапывает в кровь свое тело. Будь проклят этот кровожадный бесчисленный легион, не боящийся ни запаха керосина, ни скипидара, ни отравы, которой опрыскивают места его обитания. Маленькое, тощее, вонючее существо… О происхождении этого запаха Пастор рассказывает раз шесть в месяц. Но он умеет рассказывать так, что можно и чаще послушать историю о том, как блоха, вошь и клоп отправились на прогулку и пришли к оврагу. Блоха перепрыгнула через овраг, вошь обошла его кругом, а неуклюжий клоп свалился на дно и пропитался вонью, от которой уже не мог избавиться.
Да, фотоаппарат — вещь несовершенная: он не смог бы показать эти сто или двести тысяч клопов, вонючих и прожорливых…
Все это промелькнуло в сознании Патэ Тэйкки, лежавшего рядом с Мамзель-Алто, едва лишь успели прозвучать слова: «Вот где можно бы фильм заснять»…
Потом перед мысленным взором Патэ Тэйкки возникла серия картин о более постоянном человеческом жилье.
Он представил себе бедную торпу, где не так тесно, как в этом бараке. Кровать, стол, скамьи, тряпки, дети. И во всем как бы предчувствие неминуемого разорения. Люди живут одной надеждой: только бы не завтра…
Затем крестьянская изба. Больше места, больше чистоты. Обстановка простая. Но во всем — какое-то чувство уверенности, незыблемости.
Промелькнуло в памяти и жилище неплохо оплачиваемого рабочего. Мебель хорошая, одежда тоже. Могут быть и предметы, которые не имеют практического применения, их не едят и не носят — граммофон, книги.
И наконец, квартиры, которые Патэ Тэйкка называл господскими. Их он представлял довольно смутно, умозрительно. Простор, много мебели, подобранной по форме и цвету. В обстановке чувствуется стремление к гармонии, красоте. Мягкие ковры, мягкие кресла, цветы в изящных вазах, картины, зеркала. В общем — комфорт.
На память пришел недавно виденный кинофильм. Роскошный банкет. Господа в смешных неудобных костюмах, соблазнительно декольтированные дамы. Столы, заставленные всевозможными яствами, высокие бокалы с дорогим вином. Масса музыкантов.
Когда Патэ Тэйкка смотрел этот фильм, его охватила злоба, и в нем проснулся бунтарь. Он с горечью подумал: «Я так много работаю, но не знаю ни вкуса, ни запаха этой еды. А у этих господ, видно, только и дела, что заниматься болтовней с утра до вечера да соблюдать этикет».
Патэ Тэйкку так и подмывало метнуть нож в экран и крикнуть: «Эй вы там! Я хочу вам кое-что сказать!»
Он был тогда под хмельком.
О, если бы у Патэ Тэйкки был киноаппарат! Если бы у него были деньги и возможности!
Он уже представлял демонстрацию своего первого фильма. Огромный зал, переполненный людьми, темнота. Потом — белый квадрат экрана, и на нем название — «Жилища». А потом пошли бы кадры, которые пока еще скрыты от публики и которые он вытащил бы на свет божий, — жилища людей и их жизнь. В фильме была бы определенная философия, выводы. Все должны увидеть, какое влияние имеет окружение, жилищные условия на физическое и духовное развитие человека.
Все это прошло перед глазами Патэ Тэйкки за несколько мгновений, пока он машинально просматривал смятый обрывок газеты, служившей оберткой. На нем сохранилась статья о хулиганстве. Газетка была буржуазная, и автор, очевидно, какой-нибудь церковник, метал громы и молнии. Он ратовал за самые суровые меры наказания, призывал поступать по законам Моисея: око за око, зуб за зуб.
А Патэ Тэйкка читал и думал: «Нет, ты не прав, ты ничего не понимаешь! Ты просто оторван от земных дел. Тебе живется слишком вольготно. Тебе не приходится думать о хлебе насущном. Ты садишься за стол, наедаешься, а потом начинаешь проповедывать, учить и ругать глупых, грешных людей. Ты уверен, что законы Моисея, за которые ты ратуешь, не коснутся тебя самого. Видимо, и тебе следует посмотреть фильм «Жилища». Или нет, не стоит. Пожалуй, он не тронул бы тебя. Ведь это только тени! Ты бы их забыл. Тебе нужно бы побывать здесь, у нас «на курсах», чтобы понабраться ума…»
Патэ Тэйкка выпустил клочок газеты из рук, стряхнул с запястья клопа и выпрямил ноги. Он представил себе эти «курсы» и рассмеялся.
Пастор, развивавший в это время свою теорию о причинах мировой войны, почему-то принял смех как одобрение и разошелся еще больше; он начал всячески приукрашивать свой рассказ.
Он рассказывал о том, как германский кайзер гостил у русского императора. Во дворце у того было много интересных новшеств. В том числе сортир, где подтирание производилось автоматически, при помощи мягкой белой щетки. Сделал дело — нажимай кнопку. Для германского кайзера эта штука была в диковинку, и он наклонился, чтобы получше рассмотреть ее, а щетка — механизм-то вещь неразумная — возьми и мазни его по лицу. Вильгельм страшно рассердился и объявил войну…
Патэ Тэйкка на секунду задумался над тем, как много значит в жизни случайность, недоразумение: ведь он засмеялся над своими мыслями, а Пастор, решив, что его слушают, дал своей фантазий разыграться и снабдил рассказ новыми весьма вольными подробностями. Это, конечно, мелочь. Но, может быть, подобные мелочи влияют и
