от дурных компаний! Но как она могла уберечь сына от пикирующих бомбардировщиков, от мин и пулеметных очередей?
— Вы верите, что Виктор вернется? — вдруг спросила Мария Федоровна, глядя на нас в упор. — Ведь не может же быть, чтоб он погиб.
— Не может, — ответил я и поспешно перевел взгляд на портрет Достоевского.
Мария Федоровна никогда не напоминала мне скорбящей плакатной матери, грозно сжимающей кулаки и требующей отмщения за пролитую сыновью кровь. Это была обезумевшая от горя и ушедшая в себя женщина, никак не могущая понять, почему судьба так больно, несправедливо ударила ее, не сделавшую за свою долгую жизнь ничего плохого.
— Вы верите, что Витя придет? — повторила она вопрос.
— Конечно, — подтвердил Владик и отвернулся.
Появилась медсестра и заявила, что нам уже давно пора уходить. Мы простились с Марией Федоровной и осторожно, чтобы не тревожить больных, направились к выходу. Великий русский писатель задумчиво глядел нам вслед.
Каждую среду мы носили Марии Федоровне передачу, посылали записки. К ней нас больше не пускали: началась эпидемия гриппа, был объявлен карантин.
Марию Федоровну выписывали через полтора месяца. Накануне нам сказали, что ее можно будет взять в десять часов утра. Мы подогнали такси к подъезду и до одиннадцати звонили по внутреннему телефону в хирургическое отделение, никто не брал трубку. Наконец я самым нахальным образом прорвался в больницу. Пока дежурная пыталась сообразить, я уже подбегал к черной лестнице.
— Гражданин, сюда нельзя! — спохватилась нянечка, отбрасывая свое вязание.
— Мне на консультацию к профессору, — соврал я, перепрыгивая через три ступени.
На этот раз коридор был пуст, больных разнесли по палатам, и только забытый всеми Федор Михайлович Достоевский сиротливо взирал на мир с юбилейной стенгазеты.
Мария Федоровна сидела на кровати и нервничала. Кастелянша, которая давным-давно должна была выдать вещи, куда-то запропастилась. То ли она поехала получать новые полотенца, то ли пошла на склад за хозяйственным мылом — никто не знал.
— Рады, что сегодня будете дома? — спросил я, неловко обнимая Марию Федоровну.
— Как сказать… — ответила она, кутаясь в свой серый больничный халат с малиновыми отворотами. — Дома-то я одна, а здесь нас вон сколько. И у каждой свое. Вот у окна лежит молодая женщина. Видите? Муж напился, ударил ее табуреткой по спине, повредил позвоночник. И — что вы думаете? — она ему все простила. Любит. Каждый день ждет, что он ее навестит. А бабушка рядом с нею пострадала совсем глупо. Шла себе по улице, а какой-то пятилетний шалун, оставленный без присмотра, разыгрался и выбросил в окно утюг. Представляете? Утюг ухнул с третьего этажа и раздробил ей ключицу. Да, послушайте: ее сын тоже пропал без вести. Но у бабушки есть знакомый, гадает по святой книге. И книга сказала, что ее сын вовсе не погиб, а живет в Бразилии, скоро напишет письмо! Может быть, и мой Витюша тоже где-нибудь скитается на чужбине. Я взяла адрес и, как только станет получше, обязательно пойду к тому человеку…
Кастелянша наконец появилась, но долго не могла найти вещи. Словом, когда я вывел Марию Федоровну на улицу, был уже полдень. Яркое солнце перебирало искорки снежинок, застрявших на тонких ветках молодых сосен. Начиналась оттепель. В лужицах талого снега отражалась синева неба. Перед больничными окнами суетились голуби.
От свежего, пьянящего воздуха у Марии Федоровны закружилась голова. Костыли чуть не выпали из ее ослабевших рук, но я вовремя поддержал больную за плечи. Дело осложнялось тем, что я не увидел ни Владика, ни такси. Я хотел было тащить Марию Федоровну обратно в подъезд, но тут подъехал Владик уже на второй машине, которую бегал искать к метро. А первый таксист заявил, что ему вовсе не интересно получать за простой, и, поскандалив с Владиком, уехал.
В машине сильно пахло бензином, Марии Федоровне стало дурно, но мы кое-как доехали. Пришлось нести ее на руках до четвертого этажа, потому что лифт, как назло, не работал.
С утра дворничиха тетя Тамара вымыла пол, стряхнула коврик, стерла пыль, и комната Марии Федоровны, как и прежде, выглядела чистой и приветливой.
— Боже, а я-то думала, что у меня запустение! — воскликнула Мария Федоровна, переступив порог.
Мы усадили ее на диван, подложили подушку под больную ногу, накрыли пледом. Владик пододвинул поближе к дивану телефонную тумбочку.
— Если что-нибудь будет нужно, непременно звоните мне или Ивану. Сейчас придет тетя Тамара и вас покормит. Обед у нее готов.
— Спасибо, дорогие мальчики, за все. И за тот заказ, что мне принесли в праздники из «Гастронома», я вас не успела тогда поблагодарить, — сказала Мария Федоровна. — Только не оставляйте меня сейчас одну, побудьте хоть полчасика. Знаю, вы намаялись со мной весь день, устали. Но не уходите так сразу!
Маленькая комната Марии Федоровны с одним закругляющимся кверху окном была знакома нам со школьной поры, да и обстановка была все та же. У окна ученический стол, на котором Виктор готовил уроки, рядом этажерка, низенький платяной шкаф, четыре гнутых венских стула. У входной двери на вешалке висела кепка Виктора с непомерно большим, некогда модным козырьком. Мария Федоровна ничего не трогала в комнате, даже самодельную таблицу неоконченного футбольного первенства сорок первого года, словно боялась, что сын, вернувшись после тридцатилетнего отсутствия, вдруг не узнает родного гнезда.
— Возьмите с полки альбом, вон тот, — показала Мария Федоровна. — Там вы увидите свое детство.
Альбом был большой и тяжелый, еще дореволюционной работы: кожаный переплет, медная застежка, толстые картонные страницы. Сначала пошли прекрасно исполненные и хорошо сохранившиеся фотографии Витькиных предков: бородачи в высоких накрахмаленных воротниках, женщины в высоких шляпах с перьями и в строгих платьях; семейные снимки, где в три ряда чинно восседают деды, сыновья и внуки. Но вот, перелистнув несколько страниц, я увидел знакомые лица. Мы втроем — я, Владик и Виктор — летим на диковинном самолете, похожем на пирожок, с крыльями, но без хвостового оперения. Под нами море, посреди которого виден остров с извергающимся вулканом… Я вспомнил: мы фотографировались на Зацепском рынке у чудо-мастера, просунув головы в отверстия, сделанные в сказочно-ошеломляющей декорации.
— А я и не думал, что мы снимались! — воскликнул Владик. — Красотища-то какая! У меня такой нет. Надо будет как-нибудь взять да попробовать переснять.
Мария Федоровна так умоляюще посмотрела на Владика, что стало ясно: ни одна Витина вещь дальше порога быть вынесена из комнаты не может.
Я открыл другую альбомную страницу и увидел портрет девушки с тонкими губами, пушистыми ресницами и с косичками, откинутыми на грудь.
— Матильда все пишет? — спросил я, закрывая альбом.
— Пишет, — вздохнула