легкомысленны. Мы, немцы, никогда не любили ветрогонов, хотя в молодости я… А где теперь ваши?
— Не могу знать, господин майор.
— Вот я и говорю — вы легкомысленны. Это у вас, наверное, оттуда. К тому же вы еще и упрямы. Весьма дурные наклонности.
Очевидно, прежнему владельцу погреб служил мастерской. К большому столу были прикручены тиски.
— Полезный инструмент, — заметил Гретц, указывая на них арестованному. — Обратите внимание, они в крови.
— Кармин, — догадался художник. — Краска еще не засохла, а тут переходит в краплак.
— Кровью не пишут, маэстро… Позвольте вашу руку! Не эту, правую, маэстро. Вы ведь пишете правой, надеюсь?
— Да, работал когда-то правой.
— Пальцы целы пока. Видно, прежде это были чуткие, нежные пальцы… Сколько вас, маэстро?
— Где?
— В вашей шайке.
— Я всегда работал в одиночку, господин майор.
Гретц вложил его указательный палец в челюсти тисков и завинтил их.
Пленник стиснул зубы; кое-кто утверждает, что если стиснуть зубы, то выдержишь дольше. Но и со стиснутыми зубами это такая боль!.. Он глухо застонал.
— Отличный признак, маэстро. Остальные пока в порядке. Мне рассказывали, что у одного художника на правой руке осталось только два пальца, но писал он превосходно. Я был знаком с Фрицем Готтершрубером, тот писал ногой. Он сделал мне чудный натюрморт с огурцами.
Гретц развинтил тиски, они стали несколько свободнее. Из размозженного пальца арестанта потоком хлынула кровь.
— Кого из художников вы любите больше всего? Я обожаю импрессионистов. В последний раз, уезжая из Франции, я захватил с собой двух Ван Гогов. Но лучше было бы взять что-нибудь из Лувра. Там есть прелестные вещицы. Я с удовольствием повесил бы у себя дома что-нибудь из раннего Мане. Вам нравится Мане?
— Не понимаю, как можете вы любить импрессионистов и при этом заниматься таким ремеслом?
— Если бы я владел кистью, то, может быть, стал бы художником. Это не исключено. Но служба в гестапо налагает иные обязанности, маэстро… Вы уже все взвесили, маэстро?
— Я не могу удовлетворить вашего любопытства, господин майор.
— Жаль пальцев, маэстро, но ничего не поделаешь. Позвольте?
3
На стальной доске лежат раскаленные клещи. Последние проблески напускной сердечности исчезли с лица Гретца. Майор натягивает огромные, с одним пальцем, рукавицы и подносит клещи к лицу художника. Ни звука! Запах паленого мяса. Шипение. Терпение немца иссякло.
Он больше не выдержит. Перед глазами плывут радужные круги. Обморок? Он теряет сознание, падает. Куда? Куда-то в пропасть. Перед ним возникает «Распятие» Берлигьери. Каким смешным кажется ему теперь изможденный Христос! «Как будто радуется», — проносится у него в мозгу. Руки у художника распластаны, как клешни… Нет! Словно клещи… На лбу выступил холодный пот. В ушах шумит, словно откуда-то издали доносится гул потока. Вода несется стремительно. Вот она рядом… Вода, много воды. Поток обрушивается на голову и приятно холодит.
Он очнулся. Над ним — одноглазый эсэсовец с ведром. Вызывающе лоснится лысина Гретца. Хорошо бы долбануть по ней прикладом! На изуродованном лице мелькнуло что-то похожее на усмешку.
— Сожалею, маэстро, весьма сожалею, но теперь мне уже не видать вашей новой картины. Зато старые — о, те поднимутся в цене! Их ведь мало. Попытаюсь раздобыть, пока никому не известно, что с вами покончено. А если у вас возникнет желание отказать мне какой-нибудь пейзажик, мы можем составить завещание. По рукам, маэстро?
Он хотел бы ответить, но язык не подчиняется. Стоит разжать губы — вырвется крик. Он не должен доставлять этому типу такой радости.
— Говорите!
Молчание. Бешенство овладело майором.
— Карл, снимите с него рубашку, — громко приказывает он квадратному эсэсовцу. Под рубахой оказалась повязка.
— Ага, маэстро был ранен… Повязку долой! Что вам известно о ваших?
Молчание. Раскаленные клещи ползут к едва затянувшейся ране. Он снова теряет сознание…
— Карл, воды!.. Еще воды!
Эсэсовец с отсутствующим выражением лица льет на художника воду, ставит ведро под кран и льет снова. Тщетно. Художник так и не приходит в себя.
Безвольно повисла рука с размозженными пальцами. Жаль, ничего не удалось от него добиться.
В конце концов Гретцу безразлично, признается арестованный или нет. Он привычно следил за заученными, механическими движениями Карла, привычно жег и вдыхал запах паленого мяса, вспоминая при этом о спокойной жизни на своей вилле, о своей коллекции картин. За время войны она заметно пополнилась — ведь он побывал во Франции.
Карл вылил на художника еще ведро воды.
— Ну и хватит, Карл! — устало выговорил Гретц.
Со свойственной ему добросовестностью он ощупал пиджак бездыханного художника, хотя не надеялся там что-нибудь найти. На столе лежали окурки, грязный носовой платок и грязная тряпка. Ею он чистил свои орудия производства. Не надеясь найти вещественных доказательств, он все-таки искал их. По обязанности. И наконец извлек тюбик масляной краски, на котором была обозначена фирма «Schmincke Öl-Farben, München». Тюбик был только что начат. Майор сдавил его. Неожиданно брызнувшая краска испачкала рукавицу. «Краплак — как засохшая кровь», — пришла ему на ум догадка художника. На рукаве мундира тоже откуда-то взялось несколько краплаковых пятен. Но это уже была не краска. Майор чертыхнулся. Он обожал чистоту. Тщательно вымыв руки, он занес в книгу допросов:
«Имя — не установлено; возраст — около тридцати; профессия — художник, по словам арестованного; арестован по доносу».
Перевод В. Мартемьяновой.
О МУРАВЬЯХ И ЛЮДЯХ
1
Горячий от зноя воздух дрожал, и жар мостовой обволакивал прохожих. На границе тени, бросаемой памятником, стоя на коленях, склонился к самой земле какой-то человек: он смотрел на мостовую. Дети оставили куличики, которые они лепили из влажного песка, и несмело подступали к нему.
— Безобразие, — сказала одна из мамаш. В солнечных лучах пронзительно пылало ее красное платье. — Безобразие, напиться днем, да еще в такую жару.
— А может, ему плохо, — заметила другая.
— Он пьян. — Пышная грудь презрительно колыхнулась под тонкой красной материей. — Он пьян, у меня на это глаз наметан.
Женщины лениво засмеялись, разомлевшие от жары. Фигура в красном узрела милиционера.
— Безобразие, — повторила она. — Чтобы наши дети смотрели на всяких пьяниц.
Милиционер понял. Он подошел к стоявшему на коленях человеку и тронул его за плечо.
— Встаньте! — сказал он. — Как вам не стыдно средь бела дня…
Человек поднял на него удивленные, совершенно трезвые глаза. Потом снова устремил взгляд на мостовую.
— Встаньте! — потребовал милиционер. — Что там у вас такое?
— Муравьи, — проговорил человек, не трогаясь с места.
Милиционер растерялся. По мостовой передвигалась цепочка черных точек. Им не было конца.
— Куда это они?
— Переселяются, — сказал мужчина. — Всем семейством. Что-то у них случилось. Видите, сколько их? Целый муравейник.
— Ну и что тут особенного? —
