брызнут слезы.
Дaнник откидывается на спинку стула, складывает на груди руки и долго, задумчиво меня разглядывает. Чего на меня глазеть, не жену ведь выбирает! Все у меня на месте. Как у любой девки.
— Ну, раз решила… — Дaнник поднимается, кидает на стол две монетки и ступает на противно скрипящую лестницу на второй этаж.
И все в корчме слышат этот скрип. И все, наверное, глядят в мою сторону.
Широкая кровать покрыта ярко-красным атласным одеялом. Не могу отвести от него глаз. Стою посреди комнаты, сложив руки под передником, и не знаю, что делать дальше.
Я умею затопить печь, сварить суп, даже дров нарубить…
Ничего-то я не умею, оказывается.
Дaнник подходит совсем близко. Теперь я отчетливо слышу его хрипловатое дыхание. От мужчины пахнет чем-то незнакомым, нездешним. Первым снегом, морской травой, желудевым медом. Оказывается, он намного выше меня, каланчи пожарной. У нас в Милограде мужики все больше невысокие. И женщины им под стать. Это я неизвестно в кого такая уродилась. Упираюсь взглядом ему в грудь, в расстегнутый ворот рубахи. На шее бьется голубая жилка.
Непослушными пальцами стягиваю нарядный чепец с лентами, распускаю по плечам, по спине светлые косы.
Дaнник осторожно гладит мои волосы, затылок, шею.
— Как тебя хоть зовут?
— Ива, Ивка.
А меня Андор. Вот и познакомились. Красивая ты, Ивка. Объявилась бы в нашем краю, сразу бы море женихов сыскалось. Самых лучших. Ты бы из них долго выбирала.
— Нельзя мне в ваш край. И вообще никуда нельзя.
Андор заводит руки за мою спину. Летит на пол белый, туго накрахмаленный фартук без единого пятнышка. Деревянные, гладкие как леденцы, пуговицы быстро выскальзывают из петель. Платье спадает с плеч. Темные губы дотрагиваются до моего лба, щеки, прижимаются к моим губам.
— Я постараюсь… нежно.
Вздыхаю судорожно, со всхлипом.
Не по-людски все в вашем городе. Не по-людски…
За обед садимся вчетвером. Ма Оница, Ма Уллика, Верика и я. Па сегодня понес чеканки заказчику. По дороге домой в этом случае он, обычно, заглядывает в корчму. И домой приходит поздно, и не всегда своими ногами.
Рядом с тарелкой Зорики лежит старая тряпичная кукла в юбке из тончайшего кружева на вес золота. Ма Уллика принесла из мастерской испорченный кусок. Хотя и ворчала при этом.
— Вон, дылда какая вымахала, а все в игрушки играет.
Ма Оница, строго поджав губы, разливает картофельную похлебку. Руки у нее немного дрожат. Раньше в горшке раз в неделю плавали куски мяса. Теперь же — только по праздникам. Ма Уллика отрезает каждому по скобке серого ноздреватого хлеба. Хлеб еще теплый, Ма недавно достала его из печи.
Фаянсовая миска с голубой каймой налита до краев. Картошка и лук, свекла и морковка. То, что хорошо сохраняется в буртовых ямах всю зиму.
Очень хочется яблока. Хоть самого мелкого, самого червивого, самого сморщенного. Прямо чувствую в воздухе легкий фруктовый запах. Рот наполняется слюной.
— Ешьте, — разрешает Ма Оница.
Рядом со мной Верика жадно впивается зубами в горбушку.
Зачерпываю похлебку, с трудом делаю несколько глотков. Большой кусок лука встает поперек горла.
Выскакиваю на крыльцо, прямо под дождь. Отбежать уже не успеваю, меня выворачивает бурой жижей. Потом желчью. Потом желудок выкручивает просто так, впустую. Потом все заканчивается. Облегченно вздыхаю, подставляю под частые холодные капли вспотевший лоб.
В двери стоит Ма Уллика, вперив в меня удивленный взгляд. Чего уж тут непонятного!
Полновесная пощечина обжигает щеку, отбрасывает назад голову. Пальцы у Ма тонкие, а рука тяжелая. Под нее лучше не попадаться.
Ма резко поворачивается, уходит обратно в дом и сильно хлопает дверью.
Все ясно, меня домой не звали.
Тру горящую щеку. А чего я, собственно говоря, ожидала? Путешествие только начинается, первый шаг сделан, отступать поздно.
Забираюсь под навес на заднем дворе. Опускаю руку в бочку с дождевой водой, прикладываю к начинающему опухать лицу. Надо немного подождать. Дать Ма выпустить пар, а то достанется еще покруче.
Сижу на дворе, пока окончательно не промокаю и не замерзаю.
Ежась от ветра, осторожно приоткрываю дверь и заглядываю в дом.
Ма Уллика, растрепанная и взволнованная, с красными пятнами на щеках, расхаживает из угла в угол. А вот Ма Оница спокойна, как ложка в котелке. Она старая, много повидала на своем веку, чтобы вывести ее из невозмутимого состояния, нужно гораздо больше, чем брюхатая дочка.
На скрип двери обе Ма поворачивают головы в мою сторону.
— Посмотрите на нее! Явилась, негодяйка! Испоганила себе жизнь и радуется. Ты хоть понимаешь, лихорадка болотная, что сделала? Понимаешь, да? Учили ведь. Говорили ведь. Предупреждали ведь.
— Ведь-ведь, медведь, — прерывает причитания Ма Оница, — какой у тебя срок?
— С неделю уже знаю.
— Собираешься уходить?
— Угу.
— Страшно?
— Угу. Только я все равно уйду. Так решила!
Ма Уллика делает драконий скачок через всю комнату и прижимает меня к груди.
— Не пущу! Не пущу-у-у! Она там одна пропадет! Разбойники там, лиходеи, дикие звери, дикие люди. Или просто выкинет раньше времени. Не дойдет. Не пущу-у-у!
Ма Оница терпеливо ждет, пока иссякнет поток слов и слез Ма Уллики.
— Дело серьезное. Но ни она первая, ни она последняя. Придет Па, обсудим все. Подготовиться надо. Чтобы и самой не пропасть, и на жизнь заработать. Байстрюка-то одна поднимать будешь, — обращается Ма уже ко мне.
— Иди, доешь ужин! — вступает Ма Уллика. — А то все уже остыло.
Сажусь за стол, рядом с моей тарелкой лежит сильно обгрызенная горбушка. Так Велика выражает мне свое сочувствие.
— Ма, — спрашиваю Ма Уллику, — у нас с лета ни одного яблока не осталось? Хочется, мочи нет.
Ма всплескивает руками, бежит в кладовку и возвращается с пусть и маленьким, но восхитительно-красным плодом.
Запускаю зубы в хрусткую мякоть. Ма Уллика почему-то сморкается в передник.
Сижу
