желают выявить предел твоей выносливости. Ну или терпимости, я не совсем точно понимаю в его экспериментах. Он мечтал заполучить проводника, и уговорил Тавроди, отдать тебя ему на несколько дней, — Гоголь помолчал. — Надо же, проводник. Если бы я с самого начала знал, кто ты есть… Я, конечно, предполагал, что ты не обычный шлак. С такими ранами, какие ты получил на шоу, не живут, а ты даже Алиске сообщения писал.
— Так ты поэтому меня зайцам сдал?
— Сдал? Нет. Я всего лишь выполнил приказ. Передал Трезубцу данные на тебя и ушёл.
— От кого приказ?
— От Толкунова. Мог бы и сам догадаться.
— И Юшку также?
Гоголь причмокнул.
— Юшку жалко. Хоть и тупая баба, да и страшная, но прикалываться над ней было самое то. Она случайно пострадала. Того подражателя я на тебя выводил, а ей приспичило не вовремя.
— А Сиверу зачем наплёл про меня?
— Это уже зависть. Да. Всё у тебя слишком легко получалось, ну я и наболтал всякого. А Сивер человек памятливый, обиды не прощает, вот и подловил тебя, хех. Мы с ним вместе в Загон попали, сдружились. Только он потом в Квартирник перебрался, а я в охрану пошёл. В Квартирнике житуха тяжёлая, надо всё время крутиться, под Гвоздя подстраиваться. А в Загоне спокойно, просто покровителя выбрать посолиднее. Вот я и выбрал. Стучал помаленьку, задания выполнял, статики на счёт капали. Семья, дети. Нормально живу. Теперь ещё нормальнее жить буду.
Пока он говорил, помощники поставили передо мной столик, установили реостат, с одной стороны подключили прибор к розетке, с другой подсоединили два провода с крокодильчиками. Для чего всё это, я понял сразу, и мысленно попытался настроиться на новые ощущения. Хотя какие тут могут быть настройки.
— Ладно, заболтались мы с тобой, — Гоголь устало вздохнул, — а часики-то тикают.
Он прицепил крокодилов мне под мышки и сардонически хохотнул:
— Поехали!
Очнулся я, сидя всё на том же стуле. Горло пересохло, влаги в теле не осталось даже для того, чтобы обоссаться. Впрочем, последнее я не однократно делал до того, как потерял сознание. Пытка током тем и отличается от обычной школьной линейки, что полностью обезвоживает организм, и это помимо однотипной боли, когда в мозгу нет ни одной мысли, кроме бесконечного: а-а-а-а-а-а…
Очнулся я, потому что Гоголь тряс меня за плечо и заглядывал в глаза.
— Дон, ау. Жив что ли? Вставай.
Встать сил не было. Помощники Гоголя подняли меня, завели руки за спину и сковали наручниками. Взяли под мышки и повели к выходу. Что они опять задумали? Или уже на трансформацию? Всё, пожил, Женя, пора в твари…
Меня провели мимо камеры с Дряхлым. Он уже стал полноценным подражателем, и с рыком бросился на решётку. Помощники отпрянули, а Гоголь погрозил кулаком:
— Спокойно, Семён Игоревич! Вижу, созрел. Скоро в яму переведём.
Вот во что обернулась жизнь всесильного хозяина Смертной ямы. Человек, внушавший трепет всему Загону, сам стал тварью.
— А как их в яму переводят? — срывающимся голосом слюбопытничал я.
— Обычно, как и всегда. Крот, лизун наш, берёт их под контроль и ведёт. Мы ему за это дополнительную пайку выдаём.
В следующую камеру я тоже заглянул. Галина Игнатьевна сидела на полу, вытянув ноги. Кожа почернела и местами пошла нарывами — первый признак язычника. Она давила нарывы пальцем, размазывая гной, чесалась и трясла головой. Увидев меня, вскочила и закричала, указывая пальцем:
— И тебя тоже! Тебя! Сажайте этого говнюка рядом, хочу слышать его вопли! Хочу! Хочу! Хочу!
— Его не на трансформацию, — лениво ответил Гоголь.
— А куда? — Галина Игнатьевна вцепилась в прутья. — Куда⁈
— Не твоё дело.
Вот как, не на трансформацию. Значит, ещё покувыркаемся, поборемся с судьбинушкой за выживание.
Меня вывели на улицу и посадили в броневик. Ночной ветерок дунул в лицо, и я почувствовал облегчение. Но лучше бы дали воды. Вместо этого повезли куда-то в сторону ТЭЦ, потом повернули на юг и остановились у железнодорожного управления.
На путях стоял блиндированный поезд. Я уже видел похожий, когда мы с Алисой прятались в пустоши возле Василисиной дачи. Алиса в тот раз сказала, что таких поездов два. Один курсирует по дорогам между конгломерацией и Прихожей, второй ходит исключительно до Золотой зоны. Похоже, мне выпал лотерейный билет, меня отправляют в зону. А иначе, зачем привезли сюда?
Из заднего вагона выглянул варан. Морда узкая, как у голодной крысы, над правой бровью скрипичный ключ. О, мой старый друг Музыкант. Увидев меня, садист оскалился:
— Что, шлак, снова встретились. А я предупреждал, — и рыкнул на Гоголя. — Чё как долго?
Гоголь заискивающе улыбнулся:
— Как получил приказ господина Волкова, так и привёз. Я ж без приказа не имею права.
Музыкант спрыгнул на землю, ухватил меня за подбородок, заглянул в глаза.
— Сухой… Ладно, вали нахер, фермер, дальше я сам.
Он подтолкнул меня к вагону. Чьи-то руки ухватили за шкирку, втащили внутрь и бросили на пол. Пахнуло табаком, прокисшим пивом. Звучала музыка, что-то из современной попсы. Из-за гула голосов, криков и пьяного смеха сложно было разобрать слова. Поднявшемуся следом за мной Музыканту пришлось надрывать связки:
— Эй, бро, к стене его присобачьте вместо мишени.
Грянул хохот. Меня снова подхватили и отволокли в дальний конец вагона. Сняли наручники, запястья закрепили в колодках и подтянули цепь так, что я с трудом дотягивался носками до пола. Варан с выпученными глазами дыхнул перегаром:
— Стой смирно, иначе…
Что там иначе, не разобрал. Поезд дёрнулся и засучил колёсами, набирая скорость. Грудь пронзила боль. Табачный дым колыхнулся от очередного взрыва хохота и самодовольный голос провозгласил:
— Яблочко!
Я скосил глаза — в груди торчал дротик. Эти суки играли со мной в дартс, вернее, в меня.
Второй дротик воткнулся в щёку, третий пролетел возле головы и вонзился в деревянную панель. Неудачника освистали и заставили раскошелиться на пиво. После этого решили метать ножи, только теперь нужно было попасть не в меня, а рядом. Попробовать захотели все, сделали ставки. Музыкант стоял возле импровизированной стойки, на которой в ряд расположились три пивных бочонка и ящик водки, и неотрывно смотрел на меня. В глазах светилась такая злоба, что едва ядом не сочилась. Он не забыл ни первую нашу встречу, ни последнюю. Сейчас он был сухой, как и я, а под
