Улыбнись. Хотя нет, какие улыбки. Не улыбайся. Дыши, дыши, дыши. Не плачь, не кричи, ну что ты? Дыши. Дыши, дыши. Возможно, завтра ты сможешь встать с кресла. Но завтра – это новый день, а я без конца проживала один и тот же, и следовательно, не было кресла, с которого я могла бы встать.
Иногда Фран звонил мне, чтобы напомнить: вообще-то, кроме сына, у нас есть дочь. Нет, Нагоре мне не дочь. Нет. Но мы ее удочерили, дали ей дом, говорил он. Нагоре мне не дочь. Нагоре мне не дочь. (Дыши. И приготовь им что-нибудь на обед.) Даниэль – мой единственный сын, и, когда я готовила, он играл в солдатиков на полу, а я давала ему морковку с лимоном и солью. (У него было сто сорок пять солдатиков, все из зеленого пластика.) Я спрашивала его, во что он играет, и он невнятно лепетал, что в солдатиков, и мы оба слушали, как торжественно они маршируют, уходя на великое сражение. (Масло кипит, макароны подгорают. В блендере нет воды.) Нагоре мне не дочь. А Даниэль больше не играет в солдатиков. Да здравствует война! Много раз мне звонили из школы и напоминали, что Нагоре меня ждет и что им надо закрываться. Простите, отвечала я, и то, что вообще-то Нагоре мне не дочь, застревало у меня на языке, и я вешала трубку, досадуя, что мне ставят в укор мое непрошенное материнство, и пыталась заплакать, но слезы не появлялись, поэтому я хватала ртом воздух и молила о том, чтобы стать Даниэлем и пропасть вместе с ним, но вместо этого наступал вечер, и Фран снова звонил мне, чтобы напомнить о моих обязанностях перед Нагоре, потому что, вообще-то, кроме сына, у нас есть дочь.
Владимир объявился всего один раз. Возможно, он сделал это из жалости, из чувства долга, из болезненного любопытства. Он спросил меня, чего я хочу. Я его поцеловала. В тот вечер он был заботлив, будто я для него что-то значу. Он прикасался ко мне так неуверенно, будто боялся испачкать стекло, которое только что побрызгали очистителем и протерли. Я отвела его в комнату Даниэля, и мы занялись сексом. Я хотела сказать: ударь меня, ударь изо всех сил. Но он только спрашивал, все ли хорошо, не нужно ли мне чего. Удобно ли мне. Не хочу ли я остановиться. Мне нужно, чтобы ты меня ударил, я хочу наказания за то, что потеряла Даниэля, ударь меня, ударь меня, ударь. Я этого не сказала. Потом он виноватым голосом сделал мне запоздалое предложение: мол, надо было нам пожениться. Потому что с ним… Ой, ладно. Потому что с ним у меня вообще сына бы не было, подсказала ему я, видя, как ему стыдно и страшно говорить вещи, за которые впоследствии с него могут спросить. Он бы нас с сыном не пустил ни в какой парк. Хотя нет, какой сын-то. Он бы дал мне жизнь, свободную от материнских страданий. Да, может, и так, сказал он в ответ и ушел со свойственной ему легкостью, а я опять осталась одна.
В тот день после работы Фран ушел укладывать Нагоре, а я хотела, чтобы он лег рядом и почувствовал, что моя вагина пахнет сексом. И ударил меня. Но Фран ничего не заметил. Мы уже давно не касались друг друга, даже случайно.
Перед сном Фран играл для Нагоре на гитаре. Я эту музыку не выносила, не могла ему простить, что он позволяет себе жить дальше как ни в чем не бывало. Он ходил на работу, оплачивал счета, изображал из себя хорошего мужа и отца. Но что хорошего в человеке, который, потеряв сына, не убивается днями напролет?
Нагоре приходила поцеловать меня перед сном каждый вечер в десять часов десять минут, я же прятала лицо в подушку и похлопывала ее по плечу. Что хорошего в человеке, который требует любви в ответ на любовь? Ничего.
Нагоре перестала говорить с испанским акцентом, стоило ей приземлиться в Мексике. Хотела мне подражать. Она, как дремлющее насекомое, ждала, чтобы на наших глазах выйти из спячки, расправить крылья и полететь. Она обрела окрас, будто кокон, сплетенный ее родителями, был лишь подготовкой к предстоящей жизни. Грустила она недолго – детство взяло свое. Я подрезала ей крылья, когда пропал Даниэль. Никто не должен затмевать моего сына и мою память о нем. Мы останемся фотографией счастливой семьи, которой ничего не будет, даже если ее смахнет на пол жалкое насекомое, бьющее крылышками, чтобы взлететь.
Фран приходился Нагоре дядей, его сестра родила ее в Барселоне. При том что родом оба из Утреры. И брат, и сестра улетели от дома подальше, прежде чем пустить корни и создать семью.
Сестру Франа убил муж, поэтому Фран решил, что мы обязаны забрать Нагоре себе. И вот Даниэль еще в утробе, а я уже мать шестилетней девчонки. Только проблема в том, что матерью я так и не стала. Еще одна проблема в том, что я вовремя не умерла.
Были моменты, когда я хотела быть матерью-героиней, преодолевать километры, едва волоча ноги. Ходить, расклеивать листовки с портретом Даниэля, день за днем, час за часом, неустанно подбирая слова. Еще я хотела – правда, намного реже – быть настоящей матерью Нагоре, хотела причесывать ей волосы, готовить завтрак, шутить. Вместо этого я зависла в вечном сне, и если когда и бодрствовала, то чисто инстинктивно. Но чаще я хотела быть Амарой, сестрой Франа: пусть бы на ней сейчас лежала необходимость заботиться о двух чужих жизнях, а не на мне. Родиться в дурацкой семье, прожить дурацкую жизнь, умереть дурацкой смертью. Не рожать. Не беременеть, не позволять животворящим клеткам плодиться. Не быть жизнью, не быть источником жизни, не быть частью материнского мифа. Обрубить будущее Даниэля на корню, перекрыть Нагоре кислород, и пусть задохнется. Быть подушкой, которая задушит ее во сне. Ослабить потуги, благодаря которым они оба появились на свет. Не рожать. (Дыши, дыши, дыши.) Не рожать, потому что, когда они родятся, материнство навсегда.
Если я когда-то и была ребенком и если правда стоит это вспоминать, то именно звуки скрипки возвращали меня в те моменты радости, которой я лишила Нагоре. Звуки скрипки. Скрипка в родительском доме и солнце, проникавшее в комнату сквозь окно и освещавшее гостиную, в которой я играла в игрушки. Скрипка, мелодия забавы. Однажды я проснулась, убежденная, что Нагоре надо научить играть на скрипке. Я собрала контакты преподавателей, и мы пошли в центр города, чтобы посмотреть
