Добромила очнулась от сна тяжкого и долго еще плакала, зарывшись в теплую шкуру, боялась разбудить внучку любимую.
С того дня ждала старая знахарка, что настанет та пора, о которой упреждала Пресветлая, берегла Светоч дарёный, как зеницу ока.
Глава 2– Владка, – Добромила протянула коробок малый с травками, – в весь ступай. Там Третьяк Белых животом мается. Да погляди сама, может, кровь отворить иль желчи пути не дать. Куда, куда ты?! Вот заполошная!
А Влада уж и не слыхала окриков бабки доброй, бежала через перелесок к Загорянке, коробом размахивала. Трава мягкая под ноги стелилась, вешнее нежгливое солнце пригревало и нежило: радость яви, отрада для глаз. Влада и остановилась, замерла, подняла личико к небу, будто ждала поцелуя Ярилина. А вокруг шум-шорох: зелень молодая едва-едва проклюнулась, шуршала на легком ветерке, а в стволах дерев могучих соки бурлили, рвались ввысь, будто кричали: «Жизни, жизни дай!»
Влада давно уж разумела, что не всякий слышит то, что ей иной раз доводится, а потому и молчала, никому не говорила о силе своей ведовской. Знала, что народец с опаской к такому, а потому и пугать не хотела, от себя отворачивать.
– Гляньте, стоит, разлучница, бездельничает! – Звонкий девичий голос Владу не напугал: чуяла, что не одна в перелеске.
– Крикунья, – улыбнулась Влада и обернулась на девку. – Никак, меня стережешь? Не боязно с ведуньей лаяться?
– Быстрей небо на землю рухнет, чем я убоюсь тебя, Владка, – девка подбоченилась, брови насупила, но сквозь злобу напускную уж улыбка заблестела, а потом и вовсе смех зазвенел.
– Белянка, ты как от матушки убежала? Знаю ведь, что доброй волей она бы не пустила, – Влада обняла подружайку.
Беляна потешно сморщила нос, перекинула толстую рыжую косу за спину и высказала:
– Матушка? Такого слова ей ни в жизнь не кину. Мачеха, вот то про нее, окаянную. И зачем ты снова об том, Влада? – Белянина улыбка угасла.
– Не печалься, счастливой станешь, – Влада пригладила рыжие кудрявые волосы подруги. – И место своё найдешь в яви, и стезю.
– Да сколь еще ждать-то, Владка? Ты мне этими речами все ухи прожужжала. Когда уж, скажи, ведунья?
– Про то пока не ведаю, скоро иль нет. Одно скажу, неспокойно мне, Беляна, – Влада осерьезнела, голову опустила: смотрела на новые сапожки, что подарил родовитый дядька Жив, когда по зиме приходил хворь лечить непростую.
– Ты не пугай, пуганая я. Что, прям совсем муторно? Как тогда, с Невзором?
– Тьфу, нашла, о чем вспоминать. Тому уж год как.
– Плюешься, да?! – взвилась Белянка. – Ты жизнь мою сберегла, беду отвела, чай, сама разумеешь. Так чего ж не вспомнить? Ой, Владка, как ты ему тогда голову задурила!
– Я? Да ты сама все и придумала. Кто жениху твоему меня показывал, нахваливал? Не ты? – Влада и сердиться не хотела, но и смеяться не могла.
– Так сложилось же! Он к тебе переметнулся, а обо мне и забыл, благо Макоши! Ай, не так? – Беляна изогнула бровь золотистую, приосанилась. – А и хорошая из тебя разлучница получилась, и приманила, и отвадила. Вот пошла бы я за Невзора, искала бы ты меня в омуте, или в проруби.
– Будет тебе языком молоть. Ой! Белянка, чего ж стоим? Дядька Третьяк ждет! Заговорила меня совсем! – Владка опамятовала и метнулась к веси.
– Постой, куда ты? Я с тобой. У Белых квасу старого нальют-угостят. Идем нето.
Молодость завсегда проворная, резвая, а потому и добежали подруги до веси скоренько. Дорогой Беляна щебетала, что пташка весенняя, а Влада помалкивала и слушала; все по наказу бабки Добромилы, что учила говорить мало, а делать много.
На подворье Белых встретили Владу приветливо, но и с опаской. А как иначе? Ведунья, а стало быть, не только хворь может прогнать, но и порчу наслать. Большуха хозяйская выскочила на подворье и сторожко подошла к Владе:
– Совсем плох, – заплакала, – с ночи мается, аж посинел. Пойди, пойди к нему, Владушка!
Владка сей миг и забыла о рыдающей бабе, о Белянке, а все потому, что почуяла болезного. Мучился, метался дядька Третьяк, но в Навь покамест не собирался, цеплялся за Явь*, как иной клещ за собаку: крепко, яростно.
– Не убивайся так, тётка Рада, – Влада утешала, помня ученье бабкино, – оздоровеет. Веди нето к нему.
Большуха закивала, слезы уняла и потянула ведуничку к болезному мужу. Уж на пороге Влада увидала дядьку на большой лавке и потянулась мыслью к Прави: взор стал глубже, глаза сверкнули искрами лазоревыми. Влада вмиг поняла, что за недуг напал на Третьяка:
– Тётка, он солонину ел? – голос Влады прошелестел по чистой избе, словно ветерок свежий весенний.
– Так ить…ел. Занедужил он, я и отдала последнее. В бочке уж дно видно… – большуха Рада попятилась от Владки.
– Сколь до того мяса не ели? – Владка поставила коробок с травками на выметенный земляной пол, двинулась к болезному.
– Так ить…почитай с зимы, – Рада будто оправдывалась. – Откуль мясу-то взяться? А мужик у меня один. Обессилеет, кормильца не станет.
Влада оглядела детишек малых, что игрались на лавке, кивнула понятливо тётке, а более и слушать ничего не стала: вынула из короба мешочек с травой перетёртой, велела Раде воды горячей дать. А малое время спустя уж поила отваром дядьку; тот морщился, но пил, а Владка творила безмолвный заговор.
– Дядька, ты дён пять ешь помалу. Живи твоей продохнуть надо. Разумел ли? – Владка утёрла влажной тряпицей лоб Третьяка, улыбнулась скупо.
– Спаси бо, ведуничка, хоть провздыхался, – прохрипел дядька, но на улыбку Влады ответил слабой улыбкой, мол, разумел все и легшее мне. – Ты Радку мою не ругай, она как лучше хотела.
– Не ругаю, дяденька. Если ты ее не винишь, так кто ж я такая, чтоб виноватить? Ты отвар пей поутру и ввечеру, вскоре оздоровеешь. Спаси тя Макошь, – Влада кивнула доброму дядьке, подхватила коробок свой и двинулась из избы.
На пороге ее остановила большуха, ухватила за рукав дорогой рубахи:
– Квасу испей, ведуничка, не побрезгуй. Вот еще медку для Добромилы возьми. Любит она, – протянула туесок с мёдом и горшок квасу подала с улыбкой.
А тут и Белянка подскочила:
– Бери нето. У Белых квасок самолучший и мёд густой, – и тянет руки к подношению, смотрит просительно.
Влада едва не расплакалась, глядя на подружайку: запона старая, истертая, рубаха на локтях ветхая, изношенная. Сама Беляна худенькая, не инако, голодная. При мачехе житье-то всякое бывает; иная к чужому дитю, как к родному, а другой чужая кровь докука, беда и лишний рот.
– Возьми, Белянушка, подсоби нести, – Влада кивнула Раде, приняла поклон от нее и пошла поскорее со двора Третьяковского.
Уж на дороге, у поворота к избе Первушиных, ведунья совладала с собой и обернулась на Беляну, что позади шла:
