– Какой еще теля? – Добрыня глаза опустил.
– Такой теля, – хмыкнул отец. – Ты не глаз-то не отводи, стыдиться тут нечего. Я и сам однова вот так к девушке прилип. Так прилип, что по сей день не отпускает. Да ты знаешь ее. Княгиня Влада. Встретил тьму зим назад в Загорянской веси, едва не ослеп, когда увидал, а уж потом присох намертво.
– Да ну-у-у… – Добр едва рот не открыл. – И чего?
– Того. В жены ее взял.
Молчание повисло такое, что было слышно, как шуршат листья сухие за окном, подгоняемые осенним ветерком.
– Она тебе женой была? – Добрыня голос утишил, разумея, что слово отцовское чужих ушей не терпит.
– Была. А я вот, дурень, оставил ее и уехал стяжать богатства и власти. Нычне уж сам знаю, что мое место было опричь нее, а не в Новограде. Теперь я в бесславии и бесчестии, а хуже всего, что без нее, без Влады....Владушки… – помолчал поживший недолго, а потом снова заговорил: – В одном тебе моя отрада, так хочу, чтоб ты живи радовался и знал – за сердцем идти надобно. Разума не терять, но путь свой видеть. Наперекор себе счастлив не станешь и всем не угодишь. Я дам тебе деньгу на драккар, чай, не бедствуем. Садись и плыви куда глаза глядят, места своего ищи. А сыщешь, стократ раздумай, твое ли оно и кто рядом с тобой будет. Помни, один человек рождается и умирает, а живет всегда с кем-то. Так сыщи себе по сердцу и радуйся. Не повторяй моей дурости.
Добрыня задумался, положил обе руки на стол. Слова отцовские крепко задели, в сердце пролезли и угнездились там.
Нежата молчал, но, по всему было видно, ответа ждал от сына. А тот и не промедлил:
– Пойдешь со мной на драккаре, отец? Чего тебе в Пилегме сидеть? Смерти дожидаться, одному ей в глаза заглядывать? Так лучше со мной, да на воле. И я буду спокоен, что ты опричь. А про бесчестие не печалься, отец. Я наново стяжаю славы для рода Скоров. И чтоб ни один поганый язык не смел чернить наше имя. И ни одна… – замялся, – ни один не смотрел свысока.
Нежата замер: лицо его затвердело, а в глазах заблестело. И не понять, слезы или иное чего.
– Добрыня, так старый я, обузой тебе буду, – проговорил чуть слышно.
– Какой обузой? – Добрыня удивился. – Ты отец мне, ближе тебя нет никого. Ты об чем, не пойму я?
– Ни об чем, – поживший отвернулся, засопел. – Ешь давай, сколь дней горячего во рту не держали.
– На-ка, – Добр протянул отцу кус мягкого мяса, – губами обирай, беззубый.
Дальше вечеряли в молчании. Горячего взвару выпили и завалились спать, укрывшись теплыми пахучими шкурами.
Добр долгонько ворочался на короткой лавке, вспоминал княгиню Новоградскую и отцовский чудной рассказ. Вслед за тем в думки прыгнула гордячка Юлия с блескучими глазищами....
– Ладно, стяжаю и вернусь в городище. Чтоб все видели, Скор я, и род мой постарше многих, – шептал, будто препирался с кем. – И княгиня говорила, что вернусь…
С тем и провалился в сон до того отрадный, хоть пой: лето жаркое, речка светлая, зелень яркая. Промеж стволов сосновых шла к нему женщина небывалой красы, улыбалась и шептала тихонько:
– Помни, Добр с Онеги, во власти всегда один, а в любви – двое.
Добрыня потянулся к ней расспрашивать о чудном, а она подмигнула и таять начала, как туман предрассветный. Одно только и приметил парень – блеск серебристого оберега на опояске красавицы.
