стало растереть ноги — массировать до тех пор, пока чувствительность не возвратится.
Новые башмаки, которым Клер так обрадовалась утром (старые развалились вконец), были попросту деревянные колодки с брезентовым верхом, и теперь брезент обледенел, стал жестким, как железо. Сперва башмаки спадали с ног, а сейчас так стискивали пальцы, что с первой довольно слабой попытки сбросить их не удалось. Чтобы хоть как-то подкрепиться, Клер сжевала два печенья и сделала вторую попытку: ухватилась обеими руками за левый башмак и принялась отдирать его — все равно нога не чувствовала боли. Дважды она делала передышку, чтобы собрать жалкие остатки сил; но вот ледяная колодка отделилась от окоченевшей пятки, и Клер вцепилась в носок башмака — тянула, тянула, покуда нога наконец не высвободилась.
С ужасом оглядела она распухшие, словно чужие, пальцы, отекшую, бескровную, посеревшую стопу. Смертельный страх ужалил ее в сердце: ей сразу стало ясно, что несколько минут или даже полчаса массажа ничего не дадут. Она знала, как выглядят обмороженные ноги, и понимала, что далеко ей не уйти. Так что когда конвоиры выкрикнут: «Los! Ausgehen!»[2] — незачем и вставать: лучше пусть ее пристрелят здесь, в сарае, чем час спустя, когда она, выбившись из сил, упадет на дорогу.
За двадцать три месяца в Освенциме Клер перевидала слишком много смертей, чтобы теперь, когда, быть может, пришел и ее черед, почувствовать удивление. Муку, страх — да, но только не удивление и даже не отчаяние. Для отчаяния пока рано, оно придет, когда на нее будет наведено дуло автомата. Безотчетно, еще не приняв никакого решения, она тут же сосредоточилась на мысли о побеге. С пяток конвоиров вместе со своими собаками расположились у двери в противоположном конце сарая. А нет ли здесь другого выхода? Она торопливо оглядела сарай в бледном свете зимнего дня — нет, как будто нету. В низкой крыше — ни единого просвета, в стенах — ни единого оконца. Что же еще придумать? Неужели все? Неужели конец?
И тут ее осенило: когда их загнали в сарай, ей пришлось взобраться на высокий ворох сена. Пола не было видно, только сено. Скотины нет, значит, здесь просто сеновал, но почему же тогда крыша такая низкая?
Может быть, сарай наполовину ушел в землю?
В тот же миг, преодолев усилием воли смертельную усталость, Клер перекатилась на живот и, став на колени, принялась лихорадочно разгребать сено обеими руками. Уложено оно было в натруску, не утоптано, и за несколько секунд она прорыла нору, куда рука ее ушла по плечо. Тихо охнув, она приподнялась с колен и стала тормошить подругу.
— Проснись,— настойчиво зашептала она по-немецки.
Лини заворчала во сне и вытянула было руку, чтобы оттолкнуть Клер, но вдруг села рывком.
— Что, уже идти?
— Нет еще,— прошептала Клер.— Слушай... Я отморозила ноги... Больше идти не могу, но...
— Что ты такое говоришь? — перебила ее Лини сиплым шепотом.— Ты должна идти! Ты же знаешь — я рядом.
— Не могу, мне конец — смотри!
Неимоверным усилием Клер перевернулась на спину и вытянула босую ногу. Лини взглянула на нее, тут же ухватилась за правый башмак, с трудом стянула его. Потом испуганно посмотрела на подругу.
— Еще час ходьбы,— быстро проговорила Клер,— и мне конец. Но, по-моему, здесь можно спрятаться.
— Спрятаться? Где?
Клер показала на вырытую в сене нору.
— Сено не утоптано. Его много — думаю, можно зарыться с головой.
— Что они, дураки, что ли? Станут искать и найдут.
— Нас не пересчитывали, когда загоняли сюда. С чего же они вдруг хватятся? Нас тут человек двести.
— Станут тыкать в сено штыками.
— Но если зарыться поглубже...
— Все равно собаки учуют.
— В сене собаки учуять не могут.
— С чего ты взяла?
— Потом скажу, сама знаешь, я зря говорить не стану. Так что решай, как ты. А для меня это единственная возможность... Ну?
Мгновение Лини, кусая губы, смотрела на Клер с острой мукой в глазах; скуластое, исхудавшее лицо ее застыло в нерешимости. Потом она метнула взгляд на дверь, где, отделенные от них полутемным провалом, виднелись фигуры конвоиров. И сдавленным шепотом выдохнула:
— Мы так давно вместе, не могу я тебя бросить.— То не было обдуманное решение, скорее душевный порыв, и обе это понимали. Лини отшвырнула одеяло, торопливо зашептала: — Чтобы нас не нашли, надо зарыться поглубже, но тогда дышать будет нечем.
— Сено уложено неплотно; думаю, воздух проходит — попробуем.
— Давай я первая. Постараюсь уйти поглубже — покуда воздуха хватит.
И Лини встала на четвереньки. Крутобедрая, по-крестьянски ширококостная, она была в куда лучшем состоянии, чем Клер, хоть и потеряла фунтов двадцать. Она сунула голову в лаз и принялась торопливо раскидывать сено, зарываясь в него все глубже, словно крот в рыхлую землю. Несколько секунд — и она ушла в сено по грудь. Клер бросила быстрый взгляд сперва на конвоиров, затем на расположившуюся неподалеку женщину — та, приподнявшись, смотрела на них во все глаза. Теперь из сена торчали только ноги Лини.
— Ш-ш-ш,— бросила Клер наблюдавшей за ними женщине и предостерегающе прижала палец к губам. Женщина безучастно на нее поглядела.
«Merde!» — мысленно выругалась Клер и, сунув голову в лаз, стала в него заползать.
Лаз круто шел книзу. Клер ползла за башмаками Лини, держась сантиметрах в десяти: ужас и надежда перемешались в душе. Будут ли башмаки двигаться и дальше? В нос и в открытый рот сыпалась труха, сено смыкалось над ее босыми ногами, в голове бухало, но Клер почти не замечала этого. Энергично работая руками, она уходила все глубже и глубже, сумрак вокруг нее сгущался, но дышать было можно, и Клер затрясло от радости. Глубоко ли они зарылись? Трудно сказать. Вдруг она уперлась лбом в подошву башмака. Почему Лини остановилась? Но тут башмак снова медленно двинулся вперед, и Клер поползла вслед, стараясь не отрываться и лишь смутно различая его. До нее вдруг дошло, что теперь они ползут не вниз, а вверх. Но почему? Медленно, медленно вверх — остановка, снова вверх — стоп. Клер поняла: это для того, чтобы можно было лечь плашмя. Но почему все-таки Лини не ушла глубже? Протянув руку, она ухватила Лини за лодыжку. И словно в ответ башмаки повернули куда-то вбок. Клер поползла было за ними, но потом сообразила: Лини поворачивает. Клер замерла, вытянув руки, словно щупальца. Секунда-другая
